Софрон Данилов - Красавица Амга

Теперь — он чувствовал это — друзья от него отдалились. Они смотрели на него отчуждённо, как бы разочаровавшись в нём, между Томмотом и ними разверзлась пропасть. Он пытался понять, что за грех такой великий он совершил, в чём уж так неискупимо провинился, и не мог этого понять. Неужели и вправду он потерял бдительность, попав в плен к байской дочери? Нет, нет и нет! Всё существо его противилось этой несправедливости. Он понимал, как неизбывно жгуча была у всех этих ребят ненависть к богачам, чей гнёт и жестокость они до недавней поры испытывали на собственной шкуре. Но сам-то он, Томмот Чычахов, не из их разве числа? Разве он пришлый человек, который знает обо всёем этом лишь понаслышке? Неужели один только он так справедлив, умён, благороден, что способен сделать поправку, отступить от принципа ради утверждения того же принципа? Нет, Томмот Чычахов, ничем не оделил тебя бог таким, что возвышало бы тебя над другими, ты не лучше других. Может, считаешь, личные отношения дают тебе право…

— Аргылова, выйдите. На комсомольском собрании должны присутствовать только члены и кандидаты в комсомол…

Кыча вздрогнула, будто её полоснули лозой. Напрягшись, чтобы понять происшедшее, она медленно обвела класс круглыми недоумёнными глазами и наконец оторвала от пола негнущиеся тяжёлые ноги. Высоко вскинув подбородок с ямочкой и вытянувшись от напряжения, она пошла к двери, на ходу прихватив сумку со своей парты.

— Не ходит, а прямо плывёт, недаром князька дочь! — кольнул её напоследок кто-то.

Но она уже не слышала этого. Выйдя, она кинулась бегом в темноту. Долго бежала она, опасаясь, как бы следом за нею не кинулся Томмот и не стал бы её жалеть. Только уже порядочно удалившись, у перекрёстка какого-то она упала грудью на невысокий заборчик из тонких листвяшек и, закрыв лицо рукавичками, зарыдала. Слёзы, как видно, помогали ей облегчить горе. Она стала припоминать каждое обидное слово, сказанное ей на собрании, чтобы вызвать побольше слёз, и когда истощились они, Кыча немного успокоилась.

Было уже далеко за вечер, небо обсыпало звёздами. Беличьей опушкой рукавичек Кыча вытерла заплаканное лицо, когда услышала скрип шагов по утоптанному снегу.

— …А потом что? — нетерпеливо допытывалась у подружки какая-то девушка.

— А потом он меня поцеловал. Вот сюда… Я делаю вид, что его отталкиваю, а про себя думаю: поцеловал бы ещё хоть раз!

Кыча отступила в тень. «Счастливые, — подумалось ей. — Их никто не отталкивает, сами отталкивают…»

И опять, едва она сделала движение выйти из-за угла, чьи-то шаги заставили её отступить.

— Голодранцы вонючие! — зло сплюнул какой-то громоздкий здоровяк в шинели. — Голь вшивая! Ничего, пусть походят пока в комсомолах своих, но придёт и наш день! Собаки! Уж мы отомстим…

— Ти-ше! — оборвала его женщина.

Об руку друг с другом прохожие мелькнули так близко, что едва не задели Кычу, и она успела рассмотреть, что шинель на мужчине была красноармейская и не в шапке он был, а в красноармейском же шлеме. Это её поразило. Вот он, враг, прошёл мимо неё — живой, злобный, наверняка под маской партийца. «Что же делать?» — забеспокоилась она. Идти следом за ними, чтобы знать, в какой дом они войдут, то ли звать кого-либо, чтобы задержали этого человека в красноармейской шинели. Но в её положении и в теперешнем её состоянии она не могла ничего сделать.

Идя домой и размышляя, Кыча стала успокаиваться. В конце концов она предвидела, что так именно и получится. Почему, в самом деле, они должны были принять чуть ли не в объятия дочь бая Аргылова? Хорошо учится, не отказывается от нагрузок? Вон тот, который прошёл мимо, уж наверняка не отказывается от нагрузок. Держа за пазухой нож, этот, наверное, и улыбается приветливей других, и ораторствует на собраниях громче всех… О, бедняга Томмот, прямая душа! Наставят же тебе шишек твои друзья за то, что дал байской дочери вскружить себе голову. Но ты, Томмот, не кайся, я никогда ни в чём тебя не подведу. Тебя никогда из-за меня укорять не станут. Я никогда не обману твоего доверия, не разочарую тебя. Спасибо, Томмот. Ты ведь знаешь про меня нисколько не больше, чем твои друзья. Почему же так сильно ты веришь в меня? Как я отплачу тебе за твоё добро? Не будь твоего доверия, как же я стала бы жить дальше?

Вдруг Кыча наткнулась на властный окрик, острый, как грань штыка:

— Стой! Кто идёт? Документы!

После визита Валерия Аргылова Эраст Константинович Соболев лишился покоя. Без сна, в раздумьях, он всю ночь проворочался новорождённым жеребёнком на жёсткой кровати и на службу пришёл совсем разбитый. В середине дня с папкой в руках к нему вошёл секретарь.

— Товарищ Соболев, — раскрыл он его личное дело. — При заполнении анкеты вы не везде указали время вашей службы в белой армии. Назовите точные даты.

Эраст Константинович охотно назвал. Опасаться ему было нечего: в автобиографии он описал всё без утайки. Разве один он, кто прежде был в белых, а теперь служит в Красной Армии? Есть много и таких, кто прославился, сражаясь в рядах Красной Армии, некоторые даже отмечены высшей наградой — орденом Красного Знамени. Бывшие царские офицеры служат даже в высшем военном органе — Реввоенсовете республики. Рабоче-крестьянская власть не укоряет тебя прошлым, если ты честно служишь Красной Армии, и про Соболева никто не скажет, что он плох, службу он несёт честно.

Но как только за секретарём захлопнулась дверь кабинета, Эраста Константиновича разом, как жар, охватила тревога. Он долго сидел в оцепенении.

Почему именно сегодня подняли его личное дело? Не вчера, не позавчера, а сегодня? И тут в его памяти всплыла физиономия Валерия Аргылова. Эраста Константиновича словно током пронзило от пят до макушки. Нет, это неспроста! Между вчерашним визитом и личным делом, поднятым сегодня, наверняка существует связь. Не значит ли это, что тот азиат был под наблюдением и его визит к Соболеву не прошёл мимо внимания чекистов? Вот почему подняли и перебирают его личное дело. Ясно, как белый день, из Чека позвонили военкому, а военком сказал секретарю. Беда, беда… Поймав себя на том, что сидит в позе застигнутого и сражённого, Соболев мотнул головой, встряхнулся и глянул в сторону начальника хозяйственной части Курбатова, с которым сидел в одном кабинете. Тот уткнулся в бумаги и, кажется, ничего не заметил…

Эраст Константинович вышел в коридор. «Может, попросить у секретаря личное дело? Вроде бы что-нибудь дописать в анкету… И выведать у него? А коли даст — что же ему такое дописать? Э, да что-нибудь найдётся, он впишет какую-либо мелочь. А не подумают ли: почему это у него явилось такое желание сейчас, а не раньше?» По коридору навстречу шёл военком, высокий, с маленькими усиками человек. Эраст Константинович проворно шагнул к стене, уступая ему дорогу: