Софрон Данилов - Красавица Амга

— Здравия желаю, товарищ военком!

Тот, озабоченный чем-то своим, даже не взглянул в сторону Соболева. Отвечая на его приветствие, он лишь небрежно приподнял руку к ушанке и, что-то бормотнув себе под нос, прошёл дальше.

«Вот-вот! Так оно и есть. Так я и знал!» У Соболева даже в глазах зарябило. Ведь обычно при встрече военком останавливался, здоровался с ним за руку, называл его по имени-отчеству, расспрашивал про новости, интересовался его здоровьем. А теперь вот даже не глянул. Не к добру, ох не к добру он так разительно изменился! Проходя по коридору, Соболев через раскрытые двери кинул взгляд на столик секретаря. Бумаг там было достаточно, но папку со своим личным делом Соболев не увидел. Может, передал военкому? Ну-ка, ну-ка… Военком ведь вышел с портфелем в руках. Значит, унёс? А куда? Не в Чека ли?

Эраст Константинович так исстрадался в сомнениях и подозрениях, так изнемог, что едва притащился в свой кабинет и раскурил трубку. Усиленно дымя, он попытался отвлечься, переключиться на что-нибудь, да всё напрасно: все мысли его, как по кругу, возвращались к той же проклятой папке. Эраст Константинович глухо простонал, достал из кармана носовой платок и закрыл им лицо.

— Что с вами, Эраст Константинович?

— Кажется, заболел я. Простыл, мутит… Пойду домой, прилягу. Передайте секретарю…

Перед наружной дверью Соболев приостановился: он боялся увидеть во дворе поджидающих его людей. Услышав, однако, шаги позади себя, он толкнул дверь и, как навстречу гибели, чуть боком, прикрываясь плечом, шагнул за порог. В сенях никого не оказалось. Пустовала и улица. Лишь на той стороне виднелась одинокая фигура прохожего, уткнувшегося в какую-то старую бумагу, приклеенную на заборе.

По пути домой он успокоился. Желая покоя ещё большего, он оглянулся, чтобы удостовериться в своём одиночестве, и обомлел: за ним на почтительном отдалении неторопливым шагом шёл тот самый человек, который читал бумагу на заборе. Рыжеватое короткое пальто, шапка с наушниками, в валенках, да, это был тот самый… Значит, приставили к нему. Зачем бы случайному человеку идти следом так упорно и планомерно, на одном расстоянии, не приближаясь и не удаляясь? «Ох беда, беда! Где искать спасения? Если так, пусть меня берут из дому». Подойдя к своей калитке, Соболев толкнул её и, очутившись во дворе, быстро шмыгнул в дом. В комнате он прежде всего накинул крючок на дверь и, не раздеваясь, застыл возле окна. Вскоре в окне промелькнуло рыжеватое пальто. Не зашёл… Почему? Может быть, караулит его за домом? Значит, брать его пока не будут. Ну, что же, спасибо за передышку.

Эраст Константинович выдвинул до отказа ящик стола и поворошил там: чёрствый кусок хлеба, грязные носовые платки, некогда белая, а сейчас непонятного цвета перчатка, скомканные обрывки бумаги — ничего уличающего. Тогда он вытащил из-под кровати большой кожаный чемодан с двумя опоясками и, покопавшись в груде грязного белья и старых гимнастёрок, отыскал там затасканный конверт. Наскоро прочитав вынутое оттуда письмо, он сжёг его на огне спички, пепел бросил в печку на кухне, запихнул чемодан обратно под кровать и стал в раздумье: что ещё нужно уничтожить. Ничего больше не отыскалось. Да и то письмо, которое он сейчас сжёг, ничего опасного в себе не таило — это было обычное письмо от товарища, с которым он вместе лежал в госпитале. И всё же… Нет уж, пусть лучше оно сгорит, так всё же лучше.

Спал Соболев плохо. Едва вздремнёт, тотчас накидывалось на него что-то тяжёлое, и каждый раз он просыпался со всполошенным криком, весь в поту. А утром, кое-как позавтракав куском засохшего хлеба, подобно слабой тени себя самого, поплёлся на службу. Он всё ждал, что военком вызовет его, но тот никак не звал. Ему показалось, что и все другие сегодня относятся к нему не как всегда, а вроде бы сторонятся. За весь день Соболев так и не вступал ни с кем в беседу, ни к кому не подошёл, а только сидел за своим столом да делал вид, что занят бумагами. Почему-то страшась оказаться на улице, он и в обеденный перерыв никуда не пошёл, погрыз лишь чёрствый пирожок, когда-то купленный им и забытый в ящике стола. А тут ещё, как на грех, вошла сторожиха, по-видимому, она искала кого-то.

— Вы ещё здесь? — спросила она и сейчас же вышла.

Этот обычный, невинный вопрос привёл Соболева в полное смятение. «Она знает?!»

Домой он пошёл, когда уже стемнело, и, может быть, поэтому не заметил ничего подозрительного вокруг. И только на полдороге, остановившись и прислушавшись, он уловил позади себя шаги.

«Ну, вот, это опять он, — с каким-то даже ему самому непонятным удовлетворением подумал Соболев. — Следует за мной».

…И в третью ночь Соболев не сомкнул глаз, мучительно вслушиваясь во всё, что доносилось до него снаружи. Уже далеко за полночь порывом ветра с треском распахнуло ставни — что стало с Соболевым! Он едва не умер с испугу.

С первой мировой войны Соболев успел побывать во многих переделках, но не упомнит случая, когда бы жил в такой тревоге. До сих пор ему всегда удавалось выйти невредимым из очень сложных положений. Сейчас же он, кажется, в тупике. Обидней всего было то, что тупик этот судьбе угодно было уготовить ему как раз здесь, в Якутии, назначению в которую он в своё время обрадовался, как спасению: в этом глухом диком краю он рассчитывал отсидеться. Почему, спрашивается, должен он теперь умереть? За службу в белой армии и у Колчака с него строго спросили, потаскали его по следствиям, затем послали сюда, работает он на совесть — и дальше бы так работал! Но это письмо!.. Этот проклятый Рейнгардт!..

Хорошо бы Такыров — так, кажется, назвался этот азиат — больше не появлялся! Если поймут, что он, Соболев, не имеет связи с людьми Пепеляева и не стремится к этому, то чекисты могут оставить его в покое. На вопрос, зачем заходил Такыров, он мог бы ответить, что выгнал его, не дослушав. Досель в бога не особенно верующий Соболев помолился про себя: великий боже, если ты есть, заставь их меня забыть, сделай так, чтобы меня не трогали.

Вечером на пятый день его, только что вздремнувшего после службы, разбудили:

— Эраст Константинович, добрый вечер.

Он открыл глаза и прямо над собою увидел ненавистную удлинённую физиономию, украшенную на этот раз усиками.

Соболеву страсть как хотелось вскочить и пинком в зад выпроводить этого навязавшегося на его голову наглеца, но он почему-то продолжал лежать, бездумно уставившись в потолок.

Не раздеваясь, Аргылов присел на стул.

— Вставайте! — распорядился он.

Сам дивясь своей покорности, Соболев послушно сел на кровати.

— Почему в постели?

— Простыл…

— На работу, однако, ходите аккуратно!

«Дикарь! Как смеет он на меня, дворянина, повышать голос!..» Но этот протест, возникший краткой вспышкой, тут же угас, и Соболев слабо пробормотал: