Тихомир Ачимович - Космаец

Всю дорогу он шел молча, погруженный в свои мысли о бойцах — скоро придет время, когда исполнятся их мечты и желания. А сейчас его пугала горная каменистая Дрина, о которой он слышал столько страшных рассказов и которую еще никогда не видел, а ведь они вот-вот должны были вступить с ней в схватку.

Съежившись от вечернего холодка, он наконец добрался до дому. Здесь его ожидал командир батальона с каким-то незнакомым партизаном в просторных немецких сапогах и широких брюках, залатанных на коленях мягкой зеленой кожей. На бойце была короткая спортивная куртка из английского сукна с глубокими карманами, из-под куртки торчал длинный револьвер.

— Куда ты, старина, подевался? — спросил командир и пошел ему навстречу. — Мы уже заждались. Говорят, что ты тяжело болен, я хотел было искать тебя у нашей докторши, да вспомнил, что она еще в бригаде. Там тоже для нее найдется немало молодцов.

Божич обиженно вспыхнул. Ему хотелось ответить резко и ядовито, чтобы так же уколоть командира, но слов не нашлось, и от злости он плюнул себе под ноги.

За командиром поднялся и незнакомец, и только теперь, при свете месяца, Божич разглядел его пухлые щеки, круглые, как арбуз. Этот человек, казалось, только сегодня пришел к партизанам из какого-то богатого воеводинского села. На первый взгляд он показался молодым. У незнакомца были большие глаза под густыми бровями, брови срослись на переносице и казались скрещенными снопами пшеницы.

— Ну, что нахмурился? Ты радоваться должен, вот тебе новый комиссар. И не притворяйся перед ним каким-то злюкой, — поддразнил Павлович. — Не сегодня-завтра твоя докторша вернется в батальон, видел я ее в штабе бригады.

Приезд нового комиссара растормошил и оживил Божича. В этом вихрастом человеке он увидел опору и защиту в водовороте событий, который закрутил его, гнал по земле, бросал в атаки.

— Так ты говоришь, это комиссар? Вот здорово! Намучился я без комиссара, как поп без креста.

Они крепко пожали друг другу руки, а потом, похлопав друг друга по плечу, обнялись неумело, неловко, как маленькие дети.

— Добро пожаловать, брат!

— Рад с тобой встретиться!

Божич отошел немножко в сторону и еще раз с головы до ног любопытно оглядел Вла́йю Ри́стича, так звали комиссара.

— С барабанщиком на войне веселее, — шутя начал Иво, но тут же весь взъерошился и добавил: — Да только я не под всякий барабан марширую.

— Под этот зашагаешь, — серьезно ответил командир. — Уж если он ударит, вся рота загремит… Большой политик…

— А мне и не могут дать какого-нибудь там бродягу, — важно заявил Иво, — мне нужен настоящий политик. Драться я и сам умею, вот только с этой чертовой политикой не всегда гладко получается.

— Что ты исповедуешься? Мы и без того знаем, что ты пентюх, — пошутил Павлович.

— Вот я и говорю, что я… Погоди, погоди, как это ты сказал, я пентюх?

— Я этого не говорил, тебе показалось.

— И ладно, что не говорил, негоже меня позорить перед новым человеком.

Еще посмеялись, пошутили, а перед уходом командир рассказал, чего удалось добиться в бригаде — ему обещали боеприпасы и продовольствие. Все это должно было прибыть до рассвета, а потом батальон сразу двинется вперед, к Дрине, а там и в Сербию, которая, говорят, полыхает в пожаре боев.

— Через несколько дней мы будем в Сербии, а сейчас отдыхайте, — и командир, простившись с Божичем и его новым комиссаром Вла́йко Ри́стичем, ушел, позванивая шпорами.

Командир и комиссар несколько минут стояли молча, слушали далекую орудийную пальбу. Орудия рычали далеко, а где-то поближе лаял тяжелый пулемет. Кто с кем бьется — не знали, но все были уверены, что это еще какая-то пролетерская [19] Первая пролетерская бригада была сформирована 19 декабря 1941 г. в г. Ру́до, и этот день считается днем рождения югославской армии. Первая пролетерская прошла за войну 19 000 км. бригада идет к Дрине, пробивается в Сербию.

— Наверное, Первая пролетерская: дерется за Вы́шеград, — прислушиваясь к стрельбе, заметил комиссар. — Она вчера целый день проходила через Рогати́цу. За ней везли четыре подводы боеприпасов.

— Четыре подводы? — удивился Божич. — Никогда в жизни ни одна бригада не имела столько боеприпасов, чтобы на подводах возить. Мы, например, в лучшем случае могли нагрузить пару мулов.

Они расположились на ночлег, но сон не шел. Лежа курили сигареты, привезенные комиссаром, будто поросята на жару, вертелись на прелой кукурузной соломе, покрытой плащ-палаткой.

— Ты не спишь? — спросил Божич комиссара, когда сигарета погасла. — Раз ты такой большой политик, как говорит Павлович, ты мне ответь на один вопрос: правду говорят или болтают, что мы получим награды?

— Правду говорят. Наградят лучших бойцов, но я думаю, что это будет после освобождения Белграда.

— Ждите, когда на вербе виноград вырастет, — сердито ответил Иво. — Я думал, это будет скоро.

Комиссар не ответил. Наступило молчание. Ночь была ясная, теплая, в оконные проемы заглядывали веселые беззаботные звезды. Откуда-то слышалась тихая партизанская песня, пахло дымком от костров.

— Мне должны дать орден «За храбрость», вот бы взглянуть на него, — помолчав, сказал опять Божич.

— Говорят, что сейчас это самый главный орден. Его трудно получить.

— Ну, не сказал бы. Его мне было легче заработать, чем десять динаров до войны, — и он весело рассмеялся. — Не поверишь, я даже и не вспотел, а испугаться-то и вовсе было некогда. Под Бихачем на меня выскочил танк. У меня, к счастью, оказалась граната, я ее под гусеницы. Он и лопнул, как тыква… Да что я разболтался, ты устал с дороги и спать небось хочешь.

— Не усну я…

— Что верно, то верно, на такой постели всегда одолевают невеселые мысли, — согласился Иво. — Ох, до чего же у меня бока болят, кажется, после войны еще целый год болеть будут, а мозоли так и останутся на всю жизнь.

— Не останутся. И я так думал, когда сидел в кутузке.

— Ты сидел? И на каторге был? За что?

— Организовал в гимназии забастовку, — объяснил комиссар и спросил Божича: — А ты где до войны работал?

— Где придется. Летом пахал и копал, а зимой на шахту уходил и там вкалывал. Перед войной хотели меня взять в армию, а я ушел на шахту уже на постоянную работу.

— Нелегко тебе хлеб доставался.

— Если бы легко, может, ты бы меня здесь не увидел… — Божич не договорил до конца и закашлялся. Кашлял он долго и надсадно, даже на глазах показались слезы.

— На чахотку похоже, — заметил Ристич, — ты бы лучше не курил.

Божич задумчиво смотрел в дырку на потолке, в которую заглядывал месяц. Он с тоской вспомнил о своей первой папиросе.

— Я курить начал после смерти сестры. Ей было всего девятнадцать, мы вместе воевали. Я был пулеметчиком, она у меня помощником. И вот надо же, чтоб как раз в нее попало, а мне ничего, никакой черт меня не берет. Теперь у меня никого больше нет. Остался один как перст. — Тоскливо вздохнув, он попросил у Ристича сигаретку. Закурив, поинтересовался, есть ли у комиссара родные и живы ли они.