Велько Ковачевич - Молодой лес

И когда мне уже начало казаться, что нет выхода из неловкого положения, раздались удары барабана. За ним загудели другие инструменты, извещая о продолжении праздника! Казалось, что это новое начало торжества. Да оно и было для меня новым. Еще свежо в памяти прежнее начало, но ведь оно произошло давно-давно, и теперь мы прославляем его годовщину. Сколько я пережил за эти минуты!

Глухой стоял перед оркестром и размахивал руками. Он повернулся лицом к залу, словно дирижировал не оркестром, а людьми, стараясь пробудить их, сдвинуть с места, всколыхнуть. Но сбитые в кольцо люди не двигались. Несколько минут музыка играла впустую. Никто не решался начать танец, и взгляды всех были по-прежнему устремлены на нас. Люди улыбались тепло, дружески. Удивление сошло с их лиц, они становились такими, какими я их знал. Я начал озираться спокойнее, словно хотел подбодрить их начать танец. Но никто не вступал в круг. Не знаю почему, но мне показалось, что все ждут, пока мы начнем танец. Такое предположение окончательно успокоило меня, я обнял Весну, и мы начали. За нами пошли остальные.

Все вокруг кружилось: и пары, и зал, и лозунги, но не потому, что танцевали мы, а потому, что все плыло у нас в головах. Как-то вдруг оборвались все нити, связывавшие нас с тем, что было раньше. Не осталось и следа от радости и очарования, на минуту унесших нас из сурового сегодня в иной мир. Всего на миг мы забылись, вернулись в прошлое, в те годы, откуда нас перенесло грозное настоящее.

Что-то произошло, и Весна снова удаляется от меня, а я от нее, и мы боимся каждого прикосновения, словно легкое касание грудью или коленями во сто крат более тяжкое преступление, нежели то, что с нами произошло. Девушка двигалась, низко опустив голову, боясь встретиться со мной взглядом. Я чувствовал, что она вся сжалась. Ее лица не было видно. Она как-то увяла, потеряла свою красоту и гордость. Это была уже не та девушка, какую я увидел в окне.

Я понял, что такое наше поведение только сильнее может выявить то, что мы хотели скрыть. Я постарался успокоиться, взять себя в руки, а прежде всего утешить Весну, чей страх, как я увидел, сильнее моего. Надо ободрить ее, освободить от отчаяния. Мы с ней помним, особенно она, о тех днях, когда ее вступление в этот новый мир казалось недоступным. Она завоевала сердца, стала любимицей всех этих людей, перед которыми теперь снова должна прятать глаза. Я хорошо помнил ее слова: легче потерять доверие, нежели его снискать. Надо постараться убедить девушку, что ничего не случилось, что мы всего лишь поддались праздничному настроению, охватившему нас, как и многих других. Убедить, что все это свойственно молодости. И завтра, когда смолкнут выстрелы, придет наше время. А сейчас мы можем только мечтать об этом.

Этот новый для нас танец тянулся до бесконечности. Мы его измеряли не временем, а тем, что он нам приносил, чем выделял среди множества ненасытных взоров. А люди, как и прежде, продолжали смотреть на нас. Я чувствую, что эти взгляды из плотно окружающего нас кольца постоянно следят за нами, пронизывают нас все глубже и глубже, впиваются в каждое наше движение, каждую нашу мысль. Это будет продолжаться, пока мы живы. Я почувствовал угрызения совести за то, что изменил своим собственным словам, а они ведь были не только мои, ими клялись все молодые, которые брали винтовку; что я замутил чистый поток молодости, чистый как слеза, чья сила вытекает как раз из этой чистоты, что я показал свое истинное лицо, которое так долго скрывал.

Но все же при мысли о Весне меня охватывала радость, мне становилось легче. Утешала мысль о близком завтра: война, разрывы снарядов — это самое справедливое мерило достоинства человека, пока он с оружием в руках борется за свободу. Все это дороже слов, лозунгов, клятв — всего, за что не рискуешь жизнью. Вместе с этими людьми мы воюем. Люди, смотревшие на нас, когда мы стояли посреди зала, те же самые, вместе с которыми мы смотрели смерти в глаза. В этом я убеждал Весну, стараясь подбодрить ее.

Девушка с трудом приходила в себя. Она не поднимала голову и прятала взгляд, тот твердый взгляд, под которым другие опускали глаза. Только изредка она взглядывала на меня, и тогда ее затуманившиеся глаза искрились.

Я понимал, что невозможно заглушить нашу любовь, ею надо гордиться. Но не давала покоя другая мысль: «Как я буду завтра говорить с людьми? Как смогу выносить приговоры? Имею ли я право на это?»

Мы с Весной перешептывались, и нам казалось, что каждое наше слово звучит, как удар барабана.

— Что-то должно было случиться с нами. Я этого ждала. Последнее время меня томило какое-то предчувствие. И вот один-единственный миг радости обратился в наказание. За каждой радостью следует отмщение. Каждая радость предвещает унижение и страдание.

— Успокойся, Весна, давай подумаем о себе, о нашей любви. Чувство это вырвалось наружу в один миг, чтобы доказать свое право на существование. Оно словно хотело разорвать сковывающие нас цепи, раскрыться, как цветок, и поднять его над всеми. То, что случилось сегодня, неизбежно. Это молодость подтверждает свое право.

— Для таких слов еще не наступило время! — проговорила Весна. — Они принадлежат далекому завтра. Не надо так говорить, Бора, война таких слов не прощает. Мы только начинаем. — Она чуть подняла голову и взглянула на меня. — Что это у тебя? — Весна указала на отверстие от пули в моей одежде.

— Зацепило утром.

— Пуля?

— А что другое? Я единственный раненый за сегодняшнее утро.

— Какое счастье, Бора! — Я почувствовал ее руку на своем плече.

— Давай еще хоть на миг перенесемся В твое далекое завтра. Представь, что мы вспоминаем сегодняшний день. Мы прижались друг к другу. Щека к щеке. Музыка больше не играет, все стихло, а мы, обнявшись, стоим посреди зала, и глаза всех устремлены на нас. Попробуем перескочить через десять лет. Допустим, мы уже в пятьдесят втором году. Тебе будет легче. Война — в прошлом. Тебе тридцать, мне тридцать третий. Нет, это слишком много. Перескочим только через пять лет. Тебе двадцать пять, а мне двадцать восемь.

— Только бы я была не из этого проклятого дома! Все могу представить, а через это перейти не могу.

— Оставь, Весна! Теперь ты больше не «из этого дома». Разве надо еще что-нибудь доказывать?

— Мне кажется, в тех взглядах чувствовалось: «Настоящая отцова дочь. Отцова кровь».

— И как она его заворожила, — добавил я в шутку.

— Да, да! И как она его заворожила, — повторила Весна.

— И как он ее заворожил. И как целовал во время танца.

— Это правда? — вздрогнула она. — Я не помню.

— Я пошутил. Говорю, о чем будут судачить. Не опускай больше голову, Весна. Это наш последний танец сегодня. Скажи, что любишь меня. Громко, чтобы все слышали.