Велько Ковачевич - Молодой лес

— Здесь такого нет. Разве не видишь — тиф!

— Какой тиф, бога ради? Все беды на нас. Особенно на него. Как ему, тяжело? А эта болезнь заразная?

— Заразнее некуда!

— Ко мне, старухе, не пристанет. Не бойся. Да и невелика беда, если заболею. Но так и быть, послушаюсь тебя. А как он? Бредит?

— Бредит. А тебе он зачем? Что передать, когда придет в себя?

— Ничего, хочу взглянуть на него. Кто бы подумал — и тиф еще! А еще хотела пожаловаться ему на наш комитет. Я просила дать мне две рамы из дома Сильного…

— Ну и что, не дают?

— Не дают. Сильный построил дом для дочки. Знал, что делает. Они боятся возвращения Сильного.

Весна дрожала всем телом. Она прижалась ко мне, свернувшись в клубок, словно намереваясь одним прыжком выскочить в окно и скрыться где-нибудь на Витуне. И мне казалось, что эта незнакомая старуха видит нас, испытывает нашу совесть, следит за нами. Я обнял Весну, как испуганного ребенка, стараясь успокоить ее.

— Конечно, могли бы тебе, бабушка, дать эти две рамы.

— Могли, сынок. До вчерашнего дня и сами проклинали его. А теперь, добравшись до власти, все забыли. Хотят подлизаться к Сильному и к его дочке. Говорят, может вернуться. Скажи Испанцу, заклинаю тебя, что я приходила. Он меня знает, вместе были на торжестве.

— Скажу, конечно. Жалко, что его свалил тиф.

— В наше время все беды на хороших людей. Прошу тебя, когда ему полегчает, скажи об этих рамах.

— Раз они тебе нужны, бери и без Испанца.

— Эх, если бы это было можно!

— А как у тебя с мебелью? — спросил Глухой.

— Никак… Помоги тебе бог, как ты заботишься о бедняках. О мебели я боюсь и слово сказать. Грубо разговаривают со мной. А сами бьют себя в грудь: все, мол наше, народное. А если оно наше, почему не дают? Добра из этого дома хватило бы на все село. Не знает Испанец, что они там делают. Все ему расскажи. Перестрадала я этой зимой, как никто другой. В моей хатенке ветер гуляет, как в какой пещере.

— Все ему расскажу. Он им покажет.

— Так, так, сынок… Скажи ему и о нескольких стульях. У меня просто не на что сесть.

Едва кончился этот разговор, вспыхнула ссора Глухого с новым посетителем. Дело чуть не дошло до драки. Глухой говорил и о тифе, и о высокой температуре, но посетитель не обращал на это никакого внимания, яростно рвался к двери, кричал, что тиф — пустяковая болезнь, она ничто в сравнении с наступлением, о котором ему надо лично поговорить с Испанцем.

Весна вырвалась из моих объятий и испуганно отбежала в угол комнаты.

— Успокойся, Глухой его сюда не впустит! — Я был уверен, что и на этот раз Глухой выйдет победителем.

Когда за дверью все стихло, девушка снова села возле меня на кушетку. Нервы ее были напряжены. Ей казалось, что кто-то следит за ней и что она не выберется из мышеловки, в которую попала.

— Ты сказал, что этот день все еще длится, — произнесла она сломленно. — Почему за любовь приходится так дорого расплачиваться? Только бы не было еще хуже. Страх отнимает у меня все силы. В бою я другая.

— Успокойся, ты трепещешь, как листочек. — Я снова привлек девушку к своей груди. — Успокойся, Весна, больше сюда никто не придет. Теперь мы одни.

— Одни? Наступит ли день, когда мы по-настоящему будем одни?

— Может быть, еще рано думать об этом, Весна, но ясно, что этот день не за горами.

— Мудрые слова! — заметила она с иронией.

— Возможно. Но давай больше об этом не будем.

— Что бы ты сделал, Бора, если бы кто-нибудь нас застал здесь?

— Этого не случится. Ну, а если… Сказал бы, что ты моя. Разве это не так?

— А я бы пошла навстречу смерти в первом же бою. Ты не имеешь права изменить себе же.

— Изменить? Я не считаю, что мы совершили какой-то проступок.

— А другим разве ты позволил бы подобное?

Вопрос этот попал в самую больную мою рану. Об этом я старался не думать, а сейчас… Увидев, что я разволновался, Весна крепко обняла меня, как бы раскаиваясь. Больше мы уже ничего не слышали: ни Глухого, ни его наставлений, ни спора, ни шагов в коридоре. Для нас словно наступил какой-то новый день, тот далекий день, который только что казался нам недосягаемым. Молодость брала свое.

Мы с трудом расстались. Договорились, что опа придет сюда завтра.

Я хотел записать все это в дневник, находясь под свежим впечатлением от всего происшедшего в этой комнате. Но тетрадка, которую я вел, бесследно пропала. Как в воду канула. Ее пропажа подняла меня на ноги. Я перевернул все, что мог, но дневника нигде не было. Утешала меня только мысль, что в комнату никто не входил, кроме Весны и Глухого, а его спрашивать мне не хотелось.

Беспокойство наполнило меня. Мысль, что Глухой отдал дневник Весне, не прогнала страх, охвативший меня ночью. Я плохо спал. Только теперь я по-настоящему понял, какие тайны скрывает в себе эта тетрадка, в какое трудное положение ставит меня ее содержание, какую большую ошибку я сделал, начав вести дневник и записывать в него все, что касается нас двоих. Не хотелось, чтобы все эти записи попали в чужие руки. Мысль о потере была для меня тяжелее боли от раны, от температуры, от дум о предстоящем наступлении.

Рано утром Весна вернула мне радость. Я уже подумал, что следует немного рассердиться на нее, но она опередила меня необычной нежностью. Улыбаясь еще в дверях, она вынула из-за пазухи мою тетрадь и прижала к груди.

— Прости, Бора, но мы не могли противиться искушению — ни я, ни Глухой. Этой ночью я не сомкнула глаз. Благодарю тебя за нее, за бессонную ночь. За эти часы я узнала тебя лучше, чем за все прошедшее время. Эти страницы меня приводят в восторг и вселяют страх. Разреши и мне принять небольшое участие в твоем писании. Не сердись, я уже кое-что в этом отношении сделала сама. Только прикрыла нас двоих, и больше ничего. Скажи, что не будешь сердиться.

— Не буду, Весна.

— Ты это сказал как-то нехотя.

— Обещаю не сердиться, даже если ты сожжешь тетрадь.

— Этого я не сделаю никогда. Просто кое-что исправила, чтобы нам не так бояться. На всякий случай, если тетрадь попадет в чужие руки или ее украдут. — Она стала перелистывать тетрадь. — Вот, взгляни. Изменила все имена. Как тебе нравится твое новое имя? Правда, красивое?

— Очень нравится. Особенно потому, что ты мне дала его.

— И меня зовут по-другому. Так все изменила, что никто не догадается, о ком идет речь. И Витуну назвала по-другому. Что ты об этом думаешь?

— А что ты сделала с Белым Верхом?

— Его я пощадила. Ничего для него не могла придумать. Долго мучилась. Хотела назвать его Черным Верхом, но ты так много говоришь о его белизне, да и очень уж я его люблю. Он такой белый, что ему никак не подойдет черный цвет. Ничего, по нему нас никто не узнает. Каждая гора имеет какую-нибудь белую вершину.