Владимир Михайлов - В свой смертный час

— Чего же я с каждым в поддавки играть буду? — объясняет он. — Мнения своего я не переменял. Это точно. Но опасаться маленько тоже обучился. Не как раньше: любое слово норовишь сразу брякнуть. Это нам в настоящей жизни ни к чему.

В комнату без стука входит соседка. На ней теперь нарядное летнее платье, прическа перманент мелкими кудряшками. Может, она из-за столичного гостя в парикмахерскую сходила? Женщина всегда женщина. Входит она без разрешения, но остается стоять возле двери.

— Нашли на заводе Виктора? — спрашивает она меня. И поворачивает голову к нему: — Чего же, хозяин, гостя не угощаешь? Давай хоть я в магазин сбегаю.

— Не треба, — говорит Карасев. — Все у нас имеется.

— Дольку, что ли, ждешь? Не жди. Не держи человека голодом. Она уходила — велела передать, что, может, поздно задержится. Давай я вам быстренько на стол соберу.

— Врешь, — говорит Карасев, снисходительно улыбаясь. — Ничего она не велела тебе…

— Какой ты все-таки грубый, Виктор, — кокетливо говорит соседка. — Я же все-таки женщина.

— Не обижайся, Маша, — мягчает Карасев. — Ты же меня знаешь. Мы с человеком еще так посидим. Разговор у нас…

— Ладно, — говорит соседка. — Когда надо, кликнешь: я вам соберу поесть…

Она уходит, прикрыв за собой дверь. Карасев о чем-то думает, потом говорит:

— Переживает за меня. Не может она понимать смысла нашей семейной жизни. А почему не может понимать смысла? Потому что фактов про нас много знает.

— Разве факты смыслу мешают? — спрашиваю я.

— А как же! Возьмем хоть тюрягу мою. Какой тут смысл? Люди меня жалели. Горе. Беда. А тюряга эта мне на великую везуху вышла. Потому что жена моя Долли Зарайская тут показала, какой она человек есть. Или как у нас с ней знакомство вышло? По факту — случайная встреча. А суть такая, что на всю жисть. По факту — Долли она, а по смыслу — доля моя.

Я боюсь, что он на этом закончит свой рассказ и, чтобы еще немного «разогреть» его, подбрасываю в огонь поленце.

— Вы с ней сразу после войны познакомились? — спрашиваю с безразличным видом.

— Всю жизнь я ее знал. Мы же с матерью тут рядом жили. Знал ее, но в упор не видел. Она на год младше, а я, конечно, тогда натуральными бабами интересовался, которые женской сластью отоварить могут, если им мозги хорошо заполоскать. Одно на уме было. А тут, значит, война. Получаю в августе повестку: явиться бритым. Через неделю. И забрало меня, что у всех ребят дома девушка остается, кто ждать будет, письма на фронт писать, а я, выходит, как отщепенец воевать еду. Кинулся себе тоже девушку искать. Ну время мало — они этого не любят. Одна с крючка сорвалась, другая… И уж совсем как мне на другой день с ложкой идти, наскакиваю утром на Дольку Зарайскую. Тут уж разбирать не приходится: не пощажу, думаю, ни женщин, ни детей. Ей семнадцать было. Подваливаю к ней. То да се. На жалость бью: завтра на фронт, мол, защищать тебя и Отечество, может, и головушку там сложу, родной матери больше не увижу. А она говорит: «Тебя, Витя, наши девочки хулиганом считают. А я всегда знала, что ты хороший парень и мать жалеешь…» Тары-бары — и начинаю я соображать, что давно она на меня глаз положила. Что другие мне в укор ставили — ей по сердцу было. Переживала за меня, что из школы выгнали, что со шпаной кручусь и тому подобное. Ну тут я уж совсем в раж вошел. Купаться с ней на речку поехали. Весело нам, славно. И узнаю от нее, что она одна в доме осталась: отец с матерью на фронт уехали. Так мне весело на душе от этих слов стало: «Обязательно, думаю, убьют меня на войне: это же невозможно — так задаром человеку великий фарт привалил. Чтобы есть чем, есть кого и есть где. Это так в жизни обыкновенной не бывает». Весь день вместе мы с ней провели, а к ночи совсем я девчонке мозги заполоскал. Пустила она меня втихаря к себе. Вот в эту самую комнату.

Он оглядывает комнату медленно и внимательно, как будто давно не видел ее и хочет вспомнить во всех деталях и подробностях, какой она была в те далекие времена.

— Девица, конечно, она была, — говорит он медленно и грустно. — Но никакой торговли этой, как у других: «А ты не обманешь? А ты женишься?» Легко так. От чистой души. Без расчетов. Часа в три ночи жрать я невыносимо захотел. Пробралась она на кухню, яичницу мне поджарила. Жру я яичницу, и такое у меня вылупляется мнение, что будто это мой дом родной. А в семь утра — пора прощаться. Обнял я ее стоя, а она вдруг оседать у меня в руках начала. Сознания лишилась. Не плачет, ничего, просто сознания лишилась, и все. Добежал я домой. Мать, конечно, всю ночь не спала. Ну я к ней без жалости тогда был. Схватил свои вещички и в парикмахерскую: голову брить. К восьми ведь велели в военкомат явиться…

Он замолкает. Но теперь я вижу, что он уже весь живет в своем прошлом, не надо ему мешать вопросами, потому что теперь он рассказывает об этом прошлом не мне, а себе.

— Загнали нас поначалу в запасной полк, гоняют там как каторжных, и голодуха такая, что дистрофиком я стал. Недержание мочи от этого бывает, и мысли все к одному направлены — где бы жратву подшакалить. Получил я от матери письмо, от Дольки, а мне они до фени. Нет во мне никаких чувств человеческих. Тупость одна. Ну скоро, к счастью, нас на фронт отправили: только тем и спасся. Отъелся быстро, в человеческий вид опять вошел. Но писать письма все равно неохота. Матери еще накорябал чего-то. А Дольке — думаю кажный день: завтра напишу, подождет. Ну, конечно, и от нее получать перестал. Уже в сорок третьем, стояли мы на переформировке, скучно было, написал я ей письмишко. Ответа нет. Ладно, думаю, война все спишет. Однако после войны получилась у нас полная нескладуха…

Карасев опять задумался ненадолго, достал из кармана «Приму», протянул мне пачку, потом закурил сам.

— Стояли после войны мы в Польше. А рядом — зенитный дивизион. И закрутил я со скуки с одной зенитчицей — Клавка такая. За ними, зенитчицами этими, в войну крепко надзирали, потому что от их беременности получались в зенитных войсках большие потери в живой силе. А после войны им свободнее стало. Девочки и не терялись. А тут как раз демобилизация. Мне радость, а Клавка моя, гляжу, в грусть ударилась. Дом у нее немцы спалили, отца-мать убили. Некуда ей ехать. Я и скажи: «Выписывай билет до Урала. Ко мне поедем. На первый случай у меня поживешь, а там осмотришься — видно будет». Таким макаром вышло, что домой я с женщиной заявился. Живем у моей матери. Она на Клавку волком смотрит: женщины — они друг дружке аморалку не прощают. Ну мне что? Меня и дома не бывает — с дружками на радостях гуляю. Проходит так неделя, и раз приперся я к Дольке. «Интересно, думаю, как у нее жизнь повернулась». Звоню в дверь. Отпирает мне пацаненок. Года четыре. Глянул я на него, и как дубиной мне меж рог ударило: мой! И глаза мои: синие с красными прожилками, как будто с пеленок от похмелья мается. Как под дых меня стукнуло. И видать, все это у меня на вывеске нарисовано было, потому что вижу — испугался парнишка, со страхом на меня снизу смотрит и тихо так, шепотом спрашивает: «Тебе чего?» Тут уж я не выдержал и ходу с лестницы кувырком. Бегу по улице, и такая мне открывается картина, что хоть криком кричи. Кто же я такой после этого? Какое мне есть название? Как она тут жила с пацаненком на руках? В войну. Одна. Домой прибегаю. На мать наскакиваю: «Ты почему мне не сообщила?» — «Приходила ко мне Долька эта, — отвечает, еще в сорок втором. Адрес твой просила. И говорит, что, мол, ребеночек у ней от тебя. Ну я ей твою полевую почту, конечно, не дала: много их таких, которые спят с кем придется, а потом дурака ищут, чтобы своего выродка ему навесить. Навидалась я за войну этих нетерпячек…» Что тут сделаешь: мать она и есть мать. Подсылаю Сашку к Дольке, чтобы ко мне на улицу вышла, — сам не могу зайти: сердца не хватает парнишку опять увидеть. Она не выходит. «Он, — отвечает Сашке, — с войны жену привез, весь город знает. Пусть с ней живет, а мне он не нужен». На другой день подкараулил я ее у библиотеки. Она со мной спокойно разговаривает. Без подковырки даже. Как с чужим. Не отрицает, что ребенок мой. Назвала его Игорем. После школы в институте училась, пока отец с матерью по аттестату присылали. А как они погибли, на заочный перешла, в заводскую столовую судомойкой устроилась, чтобы ребенок с голоду не помер. «Замуж не вышла?» — спрашиваю с подходцем. «Нет», — отвечает. «А был у тебя кто?» — «Был, — не скрывает. — Петька один. Он мне помог во многом. Он и сейчас есть». — «Чего же замуж за него не выходишь?» — «Не хочу, — говорит. — Нет у меня к нему настоящей любви». — «А к кому, — говорю, — есть?» — «Тебя, — отвечает, — я сильно любила. Как ты уехал — чуть с ума не сошла. А потом болел Игорек, умирал почти от малокровия, а я ему даже яблока купить не могла. Сломалась тогда моя любовь. Чужой ты мне стал». Просто так говорит мне. Без злобы. Без обиды. Но я не сдаюсь: «Можно, — говорю, — хоть пойти к тебе, с сыном повидаться?» — «Пошли, — говорит. — Я права не имею ребенка отца родного лишать». И начал я к ней каждый день ходить. Видит моя Клавдия такое дело и тихо, без шума-крика, куда-то уезжает. А я Долли с нашим сыном к своей матери привел для знакомства. Заставил мать прощенья у ней просить. Дружков забросил. Начал на заводе вкалывать. И все уговариваю Дольку, чтоб вместе жить. Сильно меня заело. Она — ни в какую. И ведь Петьки этого пресловутого я поблизости от нее не замечаю. А она ни в какую. Видно, крепко я ей насолил. Не один ведь день она меня проклинала небось — пять лет. Это так сразу не забудешь. Ну и научился я терпенье проявлять. А тут у матери моей рак обнаруживают. В больнице. И даже такое страшное дело решился я в ход пустить, чтобы только обломать Дольку. Пришли мы с ней к матери в больницу, а я и говорю: «Скажи ей, мама, чтобы она за меня замуж вышла». А мать уже совсем плохая лежит. «Пообещай мне, Доля, говорит, перед смертью моей, что вы вместе жить будете. Не может Витя мой без тебя. Игорька, внучонка моего золотого, пожалей. Дай мне такое нерушимое слово — успокой душу». Помолчала Долли немного, потом говорит: «Обещаю, Мария Ивановна». Попрощались мы с матерью, выходим в коридор, я говорю: «Прямо сейчас в загс идем: подавать заявление». А она мне: «Никуда я не пойду. Это я так, чтобы больного человека не расстраивать, обещала». Схватил я ее тут намертво и назад в палату втолкнул. «Обманула она, говорю, тебя, мама. Отказывается от обещания». У матери слезы тихие потекли. Христом-богом просит ее клятву дать, свято исполнить ее последнюю волю… Только таким путем — жалостью да силком — получил я жену мою Долли Зарайскую, вместе с Игорьком моим. Хотя все законно: рушишь в жизни легкой рукой, а чинить — терпенье надо. Вот уж никогда не гадал, что все стерпеть смогу…