Владимир Михайлов - В свой смертный час

— Гости у нас! — радостно восклицает она. — Как хорошо! Это твой фронтовой друг приехал? Кто же это? Нет, нет, вы не подсказывайте. Я сама догадаюсь. Вы не Ларкин?

— Человек из Москвы ко мне по делу приехал, — объясняет жене Карасев. — Пишет книгу про Борьку Андриевского. Ну я ему тут рассказываю наши боевые эпизоды…

— Что же вы на сухую разговариваете? — с упреком говорит она. — Не можешь человека принять как положено?

— Тебя ждем, — сурово объясняет Виктор.

— Ах ты, Карасик, — звонко смеется Долли Мефодьевна и декламирует: «Маленькая рыбка, жареный карась. Где твоя улыбка, что была вчерась?»

Виктор в ответ улыбается ей неохотной, тугой улыбкой.

— Я эти стихи еще во время войны нашла у Бориса Корнилова, — говорит она мне. — Знаете такого поэта? Прекрасный был поэт.

— Собирай на стол, по-быстрому, — строго приказывает ей Карасев. — У нас давно душа горит. Давно стали ноги зябнуть…

Его жена Долли Зарайская, не дослушав даже приказа, порывисто повернувшись, убегает на кухню, а Карасев не спеша идет к холодильнику за бутылкой.

Ухватив брезент за четыре его конца, члены экипажа с преувеличенной осторожностью начали снимать Андриевского с танка.

Ему были неприятны и смешны их приглушенные голоса, которыми они покрикивали друг на друга, их озабоченный вид, их осторожность и то, что его вообще волокут на брезенте. Бок у него болел, но не настолько, чтобы он не смог вытерпеть эту боль. И сил у него хватило бы на то, чтобы самому дойти несколько метров до санитарной машины.

Он попробовал ругаться, но никто его не слушал. Тогда он смирился с новым своим состоянием и, чтобы хоть немного приглушить в себе стыдливую непривычную неловкость, громко сказал:

— Сейчас состоится вынос тела…

Никто не обратил внимания и на эти слова. Даже Витька Карасев, который всегда обязательно смеялся, стоило Андриевскому пошутить, на этот раз даже не улыбнулся, а закричал на Султанова, чтобы тот аккуратнее заносил свой край.

Наконец брезент сняли с трансмиссии и медленно понесли.

Андриевский лежал в нем, как в гамаке. Голова и ноги были задраны, а зад проваливался.

Боль в боку резко усилилась.

— После небольшой гражданской панихиды, — все-таки сказал он, кривясь от боли, — тело было предано земле… — И тут же, не выдержав, крикнул: — Кладите! Больно…

Вокруг санитарной машины стояли носилки. Раненые лежали на них неподвижно. Они были укрыты телогрейками. Между носилками бродили, сидели, лежали прямо на земле легкораненые. На каждом из них сверкали белизной нарядные марлевые повязки.

Милая Таня! Сегодня у меня радость. Есть шансы отличиться. Возможно, месяца через полтора приеду в Москву. На радостях я даже снялся около фронтовой квартиры — земляночки. Не знаю, как дождаться того момента, когда постучусь в квартиру № 24. Смотри, только сразу начинай целоваться. А то я гордый стал. Ну ладно, радоваться еще рано. Живу хорошо. Слушаю радио. Сидишь и мысленно перелетаешь в Москву, Киев и прочие города нашей земли-матушки. Работки сейчас хватает: приходится и преподавать, и кричать, и завтра я как большой политработник шарахну лекцию по докладу Сталина. Главное, нахальство — с ним можно записаться и в академики. Фотографию высылаю.

Кроме всего прочего — сообщаю вам, что остался у меня всего один самый близкий друг (остальные — ау!). С ним мы прошли всю войну. И вот я хочу, чтобы ты познакомила его с кем-нибудь из своих подруг. Понимаешь? Зовут его Ванька Ларкин. Работает он более-менее большим начальником (я у него в заместителях болтаюсь). Это для соблазна. Парень красивый, развитой и т. д. Надеюсь, женушка, ты это сделаешь, тем более на нашего брата дефицит большой. На фотоснимке я пометил его крестиком. Мы с ним на пару твердо решили в ближайшее время сорваться в Москву. Так что торопись. Только чтобы девушка была подходящая. Он получил орден Ленина и наверняка за ним приедет в Москву. Авось и моя мечта сбудется.

Сейчас немного потанцевал в землянке — учусь помаленьку, но думаю бросить это грязное дело. Девушек нет. Так мы ради интереса одеколоном обливаемся: оно вроде и вашим братом запахнет. Пиши мне чаще. Ты знаешь, милая, получишь от тебя письмо, и веселей становится: и работа идет, и жить хочется, думая о будущем. В самом деле я имею право думать, мечтать о будущем, пройдя все ужасы войны и придя к финишу совершенно невредимым. Мне кажется, теперь болваночка меня не возьмет. Как ты живешь? Как встретила Новый год? Как здоровье, учеба? Жду той минуты, когда опять буду вместе со своей маленькой жинкой. Твой муж Борис.

Ларкин быстрым шагом подошел к врачу, который сидел на низком складном стуле возле носилок, что-то сказал ему и показал рукой на Андриевского. Тот повернул к Борису голову и встал со стула. Он был очень длинный. На голову длиннее Ларкина.

С земли Андриевскому было неудобно следить за тем, как врач приближается к нему. Он видел, как колеблется от движения пристывший к ляжкам врача короткий белый халат, видел его вывернутые по-женски внутрь колени, высокие голенища хромовых сапог. А лица он никак не мог рассмотреть, и чем ближе подходил к нему врач, тем труднее было это сделать.

Боль в боку почти прошла. И слабость прошла. Он чувствовал себя почти здоровым. Подумаешь: царапина… Чтобы не выглядеть совсем уж глупо перед врачом, он согнулся вправо, стараясь вызвать боль и головокружение. С самого детства у него всегда повторялась одна и та же история: стоило прийти к врачу, как болезнь куда-то пряталась — и он оказывался вроде симулянта…

— Ну что там у вас? — сказал длинный врач. — Показывайте побыстрей…

Он стоял над Андриевским, и тому с земли показалось, что голова врача уходит от него куда-то далеко-далеко, в самое небо. Это еще больше обостряло ощущение беспомощности, и, чтобы прогнать это ощущение, чтобы показать, что он вовсе не такой тяжелый, каким его хотят представить, Борис начал приподниматься на локтях, оживленно говоря при этом:

— Да ерундовина получилась, доктор… Ничего такого особенного.

Сзади его сразу подхватили за плечи Карасев и Ткаченко.

Но он тут же понял, что они сделали это не для того, чтобы помочь ему сесть, а чтобы снять с него комбинезон. Ларкин наклонился над ним и большим складным ножом перерезал у него на животе бинт индивидуального пакета, которым его перевязали еще возле проклятого черепичного завода.

Откуда-то слева послышался нарастающий грохот и гусеничное лязганье. Андриевский невольно повернул туда голову и увидел быстро приближающуюся «тридцатьчетверку» Чигринца. Она остановилась рядом с его машиной. Чигринец спрыгнул на землю. Андриевский хотел погрозить ему кулаком, потому что он запретил ему ехать за собой в медсанвзвод. Но в этот момент из-под его зада начали вытаскивать комбинезон и одновременно поворачивать его самого на левый бок. Нестерпимая боль заставила его забыть обо всем. Он не заметил, как ему расстегнули штаны и задрали к подмышке гимнастерку.