Владимир Михайлов - В свой смертный час

Моя милая женка! Ты сердишься, я знаю, что ты сердишься, а возможно, и немного волнуешься. Не надо. Я живу на великий палец. Живу в лесу, тепло и более или менее культурно (не дай бог в будущем такую культуру!). Все, что я писал насчет отдыха и учебы, все это не оправдалось. Итак, девочка, скоро опять воевать. «Вперед, на Мимиль», — как говорит мой новый боевой друг, татарин Багратион. Да, теперь нам разрешают посылать посылки на родину. Думаю что-нибудь организовать: ведь я же впереди. Не знаю только, болванку или что-нибудь из барахла. А пока я живу тихо и мирно. Иногда проведешь занятия по тактике или еще по какой-нибудь ерунде, уничтожишь сотни полторы «пантер» и «тигров» и, довольный собой, героем возвращаешься к себе в землянку. Больно уж хорошо. Тупеешь, глупеешь, скоро вообще на человека похож не будешь. Хоть бы скорей воевать. У вас в Москве сейчас салют за салютом. Вот дают хлопцы! При таких темпах у тебя, пожалуй, грипп до свадьбы не пройдет. Ты пишешь, что начались зачеты. Как дела? Все ли в порядке? Надеюсь, что да. А если нет — и то хорошо, а то ты скоро у меня профессором станешь. Я про тебя все рассказываю своим дружкам, как мы с тобой дружили. Мне кажется, что лучше нас никто не проводил время. Сейчас бы пойти с коньками на каточек. Мне навсегда запомнился один вечер: шел снег, погода мягкая, теплая. Ты идешь усталая, но веселая, раскрасневшаяся. Вот было время! Не правда ли, ради этого стоит бороться? Твой муженек. Борис.

…Ему было неприятно, что кто-то легко трясет его за плечо. Он все-таки открыл глаза и увидел рядом с собой лицо Ивана Ларкина. Тот о чем-то говорил ему.

— Что? — спросил Андриевский.

— Не проехать, — сказал Ларкин.

— Куда не проехать? — не понял Борис.

— Я говорю, в тыл по шоссе не проехать. К госпиталю. Войска же навстречу идут. Не пройдет против них санитарка.

— Я здесь полежу, — сказал Андриевский и снова хотел закрыть глаза.

— Ты не тревожься, Бориска, — сказал Ларкин. — Я тебя сам вывезу. На танке. Согласен?

— Ты сам, Ванюха, разбирайся… Я чего-то не того немного…

— Будет порядок, — сказал Ларкин. — Я тебя вывезу. Сейчас только до штаба смотаюсь. Ладно?

— Ладно…

— Ты лежи… Я доложу бате, и поедем… А ты не тревожься, — сказал Ларкин, выпрямился и пошел к «тридцатьчетверке».

За ним побежал Ткаченко. Борис посмотрел им вслед. «Тридцатьчетверка» двинулась с места, он спиной почувствовал, как от ее движения мелко задрожала земля. Ему была приятна эта легкая дрожь, было приятно, что чья-то тень сзади закрывает его голову от солнца, и то, что ребята все еще стояли над ним, вызывало теперь у него не раздражение, а удовольствие. Это действовал морфий. «Вот дружки, — подумал он. — Любят меня ребята!»

Над ним склонилось худое лицо Витьки Карасева. Веселая ухмылочка играла на этом лице. Андриевский видел, что это необычная, неискренняя ухмылочка, но он понимал теперь ее причину, и даже эта неискренность казалась ему вполне уместной, хотя и немного смешной.

— Полегчало? — спросил Карасев. — Может, водички полакаешь?

— Не, — сказал, улыбаясь, Андриевский. — Спасибо, Витя.

— Вода, она полезная, — сказал Карасев. — Ведро воды заменяет сто грамм масла… — Витька стоял на коленях у самой его головы. Он посмотрел в сторону санитарной машины и сказал потише: — А может, ханжи хлебнешь? А, командир? Для поднятия самурайского духа?

Андриевский не стал ничего отвечать, только улыбнулся Витьке и увидел, что с другой стороны над ним склоняется голова Чигринца. Тот стоял над его животом, уперев ладони в свои колени.

— Ну, чего вы пристал к больному человеку, — строго сказал Чигринец Карасеву. — Отойдить от него…

— А ты, Женя, почему не выполнил мой приказ? — спросил Андриевский у Чигринца. — Я еще тебе роту не сдавал…

— Какой приказ?

— Я тебе приказал за мной сюда не ехать. Ты почему здесь?

— А вы лежить, — строго сказал Чигринец. — Вы лежить… Вам разговаривать не положено.

— «Лежить, лежить», — сказал, улыбаясь, Андриевский. — Так и не научил я тебя правильно по-русски выражаться. Как ты ротой командовать будешь?

— Вы лежить, — еще строже сказал Чигринец.

— Чего вы все надо мной командовать стали? — спросил Борис. — Лежи, лежи… Я и так лежу. Ты мне скажи: будешь принимать роту?

— Это можно, — серьезно сказал Чигринец.

— Только передавать тебе нечего. Ничего от роты не осталось.

— Три машины осталось, — сказал Чигринец.

— Никого нет. Гоготадзе нет, Кольки нет, Хмельницкого нет…

— Это ничего, — сказал Чигринец. — Новое пополнение получим…

— Ну, гляди, в общем, Женя, — сказал Андриевский. — Я на тебя надеюсь. Вернусь из госпиталя, чтобы мне порядок был. Ясно?

Он отвел глаза от Чигринца и посмотрел на всех остальных. Они стояли вокруг него и внимательно слушали разговор. Но стоило им увидеть, что командир смотрит на них, как они сразу заулыбались, изобразили на своих лицах, что ничего такого не происходит, все в порядке и не о чем грустить. Чтобы оправдать их веселость, Андриевский тоже улыбнулся и сказал:

— Грузите апельсины бочками. Командовать парадом буду я, о чем я своевременно оповестил вас телеграммой…

После этих слов они охотно и совсем облегченно засмеялись во весь голос, задвигались, и Борис увидел за их спинами немного поодаль еще одного человека. Это был автоматчик из Удмуртии. Андриевский удивился, увидя его здесь, и крикнул:

— Здорово, солдат! А ты как сюда попал?

Ребята расступились, и все поглядели на автоматчика, которого до этого как бы не замечали. А тот смотрел Борису в лицо, не отрывая взгляда, и молчал.

— Попросился у меня подвезти в медсанвзвод, — сказал Чигринец.

— А тебя куда зацепило? — спросил Андриевский. — В руку, что ли?

Автоматчик не ответил, продолжая смотреть на него своими светлыми, недвигающимися, безразличными глазами.

— Перевязку-то тебе сделали? — спросил Борис.

— Мне перевязка без надобности, — сказал солдат.

Андриевского сначала удивили его слова, а потом он вдруг понял, что автоматчик вовсе не ранен и приехал сюда только для того, чтобы повидать его, Бориса.

— Ты давай подходи поближе, — сказал он. — Мы с тобой, солдат, сегодня неплохо повоевали…

Солдат сделал шаг вперед и снова остановился. Он спокойно молчал и смотрел на Андриевского все тем же безразличным взглядом.

— А меня вот маленько зацепило, — сказал Борис. — Бывают в жизни злые шутки…

— Война, парень, шутить не любит, — сказал медленно солдат.

Он говорил уверенно, даже внушительно, как никогда раньше не говорил с Андриевским. Его слова как-то сразу разрушили все ненатуральное, фальшивое, что только что окружало лежащего на брезенте Бориса, все почувствовали это, и наступила странная покойная тишина.