Владимир Михайлов - В свой смертный час

Как меняется человек, когда вспоминает свое детство, юность! Передо мной сейчас сидит не маститый солидный профессор, а подросток, который возле дворового сарая играет с дружком в карты на спички. Он невелик ростом, у него небольшие изящные руки и ноги, но крепкий, хорошо развитый торс и крупная голова. Когда он сидит, то кажется более рослым, чем есть на самом деле. Круглое лицо Эрика исполнено азарта, но не азарта карточной игры, а азарта разговора: широкий чистый лоб напряжен, быстрые глаза блестят под стеклами очков, он непроизвольно, от возбуждения, шмыгает носом. Но Борис — азартный игрок. Его больше чем разговор интересует игра, тем более что он уже выигрывает вторую тысячу спичек. Эрику приходится замолчать и вернуться к картам.

В данную минуту профессор очень похож на того подростка.

— Когда началась война, я кончил девятый класс, — продолжает рассказ Эрик Александрович. — Было мне семнадцать лет. Борис ушел в армию немного раньше — в августе сорок первого. После его ухода я почувствовал себя очень одиноким. Решил идти на фронт добровольцем. Конечно, само время было такое, что казалось невозможным сидеть дома. Кроме того, думаю, это намерение совпадало с естественным желанием школьника скорее обрести самостоятельность. Мама у меня человек мудрый, мужественный, и, когда я сообщил ей о своем решении, то, хотя я был единственный сын, она сказала: «Ну что ж — иди: в конце концов совершенно неизвестно, где и как каждый найдет свой час». Это очень романтично звучит — уйти добровольцем! Но надо, чтобы тебя еще взяли в армию: за год до призыва и с близорукостью — минус восемь диоптрий. Меня не брали. Тогда мне удалось пристать к воинской части: определиться в автотранспортный батальон, который формировался в Сокольниках. Меня зачислили туда без всякого военкомата. Когда мы получили технику — отправились на Брянский фронт. Я был, конечно, рядовым, но меня назначили заместителем политрука роты. Наш батальон обеспечивал передовую снарядами, фуражом, всем необходимым. У меня кроме проведения политинформаций была особая задача: сидеть рядом с шофером и — когда он засыпал — его расталкивать. Потому что возили мы — только успевали заправляться. Когда машины приближались к передовой, нередко попадали под артиллерийский обстрел. И минометный нас доставал. Случались и перестрелки. У меня был немецкий карабин. Никаких героических подвигов за мной не числится, но поздним летом сорок второго года в одной из таких поездок меня ранило. После госпиталя меня комиссовали — и я начал штатскую жизнь. Отец был на фронте, мама эвакуировалась в Чкалов. Я уехал к ней. Там я работал на заводе, по вечерам учился в десятом классе. Однажды в школьном коридоре я увидел очень красивую девушку. Я думаю, вы можете сами представить себе, какой была Ольга Сергеевна в шестнадцать лет…

Да, я могу себе это представить. Я побывал уже в доме профессора Петрова, познакомился с его семьей. Ольга Сергеевна необыкновенно хороша собой. Мягкие, женственно-округлые черты открытого лица, нежные, ясные, пастельных тонов глаза, щеки, волосы — актриса Самари, сошедшая с портрета Ренуара. Так же красива двадцатилетняя дочь. Сын — студент — пошел в отца, но крупнее, выше его ростом. Отношения в семье такие, что, когда кто-нибудь из них выходит хоть ненадолго из дома, остальные идут к окну и ждут, пока тот не помашет им с улицы на прощание рукой.

— Впервые я увидел ее, когда она болтала с подругой. Я стоял рядом. И подумал: «Какой же разрыв между нами!» Мне шел девятнадцатый год, но я уже многое повидал на фронте. А она совсем еще девочка с типичными интересами, которые недавно были и моими интересами. Но тут я со взрослой снисходительностью слушал разговор этих девочек. Однако Ольга мне очень понравилась. Это была любовь с первого взгляда. Девушка, с которой я до того встречался, сразу потеряла для меня всякий интерес — мне до сих пор стыдно, что я это сделал удивительно бестактно. Но мне было не до нее. Начались встречи, походы на Белёвку, такой там бульвар над рекой Урал. Красотой я не отличался, никаких у меня особых достоинств не было, но мне было интересно открывать ей жизнь, а это вызывало у нее, в свою очередь, интерес ко мне. В сорок четвертом году ее семья уехала в их родной Киев. Вскоре и я вернулся и Москву. Но наши отношения не прекратились. Я начал ездить в Киев. В те времена это было невероятно трудно. Для этого надо было получить пропуск на Украину. Помню, в марте сорок пятого года, может быть, в те дни, когда погиб Борис, я отправился по командировке ЦК комсомола в Тернополь читать лекции о советской литературе. Когда я слез с поезда, вокзала не было. Где-то сбоку стоял барак, в котором я решил досидеть до утра, чтобы утром искать горком комсомола. Все время слышалась стрельба в городе. Мне у печки стало жарко. Душно было в этом прокуренном, дышавшем всеми испарениями бараке. Я захотел выйти постоять немного на улице. Какой-то дядька говорит мне равнодушно: «Не слыхал выстрел?» Я говорю: «По-моему, выстрелы — это у вас основная музыка». — «Рядом выстрел слыхал? Вон он лежит, — тоже хотел подышать выйти». Гляжу: ноги в сапогах неподалеку, за дверью. Оттуда я попал в самое бандеровское место — Збараш. Там райком комсомола работал только днем, а ночью баррикадировались двери, мне выдали парабеллум, и мы каждую минуту ждали нападения. Читал я свои лекции железнодорожникам, учителям, молодым рабочим. Так как у меня тогда особых идей по поводу судеб советской литературы не было, я читал стихи, много стихов, которые соединял довольно бесхитростными связками. Аудитории были небольшие — человек пятнадцать — двадцать. Я был немного удивлен, что слушали с интересом. На обратном пути я наконец попал в Киев. Помню совершенно разрушенные улицы, на руинах бесконечные надписи: «Катя, я была здесь такого-то», «Мама! Саша жив», «Пиши туда-то». Тогда я впервые побывал у Ольги дома. Она тоже иногда ездила ко мне: для этого использовался типичный для тех лет способ — она училась в медицинском институте и бралась сопровождать раненого в какой-нибудь московский или подмосковный госпиталь. Как только я кончил институт в сорок седьмом году — мы поженились. Я по своему воспитанию знал, что полагается «делать предложение». И вот я приехал к ее отцу — известному врачу. Вошел к нему в кабинет. Он мне говорит: «Но у вас же нет базы. Где ваша материальная база?» А я не мог его понять: я получал аспирантскую стипендию, работал вторым секретарем комитета комсомола института, за что получал зарплату. В общей сложности — 1400 рублей — 140 по-нынешнему. После студенческой стипендии я считал, что теперь я кум королю. Мы с ее отцом не понимали друг друга, но отменно вежливо излагали свои позиции. Ольга слушала все это под дверью, поняла, что мы переливаем из пустого в порожнее, вошла в комнату и тут же решила все вопросы. На следующий год она получила диплом врача. Она сдавала госэкзамены уже с весьма заметным увеличением объема пояса. Родилась дочка. Мы сняли в Москве комнату и зажили своей семьей. Я всегда много рассказывал жене и своим детям о Борисе. У нас в семье сложилось что-то вроде его культа. И он до сих пор, через много лет после своей смерти, оказывает влияние на всех нас, на наши взаимоотношения, на наши поступки. Потому что он был — личность!..