Владимир Михайлов - В свой смертный час

— Но для чего ему все это нужно? Каждая человеческая потребность обусловлена определенной жизненной необходимостью: в пище, в продолжении рода, в самосохранении… Чем же обусловлена данная потребность?

— Человек — существо общественное, которое может жить только среди людей. Обеспечивая «представленность» своей личности в членах своей социальной группы, человек перестает быть для них «пустым местом», завоевывает их внимание, уважение, заботу, вообще такое отношение, без которого жить невозможно. Но это лишь одна из причин, сформировавших данную потребность…

Я слежу за лампочками и вижу, что профессор оказался прав в своем прогнозе: «акселерат» теперь мигает только белой и желтой лампочками, ни разу не превысив эту силу наказания.

— Другая, еще более важная причина — глубочайшее наше стремление к личному бессмертию, — продолжает профессор.

— Бессмертию?

— Бессмертию. Человек смертен, но его личность может быть бессмертной. Если его личность живет в людях многих поколений, то его исчезновение из реальной жизни, его выпадение из реальных социальных связей тем не менее не отнимает у него возможности достичь бессмертия. Люди знают об этом с древнейших времен. Все религии осознавали эту великую потребность человека и эксплуатировали ее очень умело. К сожалению, теперь мы сильно принизили значение проблемы бессмертия. А это великая проблема. У человека нельзя отнять веру в личное бессмертие. Она постоянно влияет на поведение каждого из нас. Мы подсознательно стремимся своими поступками обеспечить себе такое бессмертие. Когда говорят об умершем человеке, что он живет среди нас, — это не мистика и не метафора. Его личность реально существует в других людях. «Нет, весь я не умру, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит». Это так и есть. Жив и Борис. Не только в нашей памяти, но и в реальном воздействии на мою, например, жизнь.

Профессор замолкает, потом продолжает:

— Помню, прошло уже десять лет после его гибели, когда мне предложили поехать на год в Китай для помощи китайским товарищам в организации подготовки психологов в Пекинском педагогическом университете. Мне трудно было принять это предложение. Незадолго до этого я вернулся в Москву из Ярославля, где проработал несколько лет. В Москве мне доверили руководство лабораторией, в которой я начал организовывать исследования по социальной психологии. Я был увлечен этой работой. К тому же у меня было двое маленьких детей, которых я не мог взять с собой в Китай и которые на год Остались бы без отца и матери. Друзья советовали мне отказаться от поездки, и я готов уже был последовать их совету. Но тут я вспомнил Бориса. И подумал: «Он бы мне этого не простил». Это было как толчок, как будто он мне руку на плечо положил. Он ведь презирал тех, кто ради благополучия жизни отказывался от поступка, наполняющего жизнь смыслом, отказывался от выполнения долга, наконец, просто от интересного приключения. Вспомнив Бориса, я вдруг понял, что хотя в моей жизни было немало рискованных ситуаций, но все они возникали не по моей воле, а были результатом обстоятельств. В данном случае решение — это проблема моего сознательного выбора, моей инициативы, моей активности. Конечно, я поехал. Работа в Китае действительно оказалась сложной, трудной. Я даже заболел там от переутомления. Но это была интересная, полезная, важная работа, которая принесла мне чувство удовлетворения. И я был благодарен Борису. Он помог мне, изменил во мне что-то и после своего ухода из жизни.

На минуту Эрик Александрович снова умолкает. Потом говорит:

— Думаю, что смерть человека воспринимается трагически прежде всего потому, что при этом в нас сохраняется какая-то часть его личности. Эта двойственность поражает нас, не дает верить в смерть. Не знаю, удобно ли рассказывать свои сны? Единственное оправдание, что сон это особый — много раз повторявшийся. Сюжет всегда один. В мои повседневные дела вдруг врывается острая, буквально потрясающая мысль: «Боже мой! О чем я думаю! Ведь Борис жив! Он живет по-прежнему здесь же, на третьем этаже! Почему я не иду к нему? Я же могу. Мне ничего не мешает. Почему я столько лет не делаю то, что могу и хочу сделать? В чем дело? Что произошло? Поссорились? Ерунда! Я нее его всегда помню, люблю…» Короткое, острое ощущение огромной радости. Через три ступеньки бегу наверх. Знакомая дверь. «Андриевские. Три звонка». Жму на кнопку, страшась, что никто не отзовется. Глухо в пустой квартире звенит звонок. Затаив дыхание, прислушиваюсь. Шаги. Дверь открывается — Борис стоит в полутьме передней. В гимнастерке. Поблескивают ордена. Таким я видел его в последний раз в 1944 году в нашем старом доме. И как тогда — он в домашних тапочках… Мы обнимаемся. Пытаюсь что-то сказать, что-то объяснить, в чем-то оправдаться. В чем? Борис молчит. И вдруг я начинаю понимать, что нам не о чем говорить. Что-то между нами стоит. Что? Ах да, он же убит. Я об этом знаю, но он еще не знает. Скрыть, обязательно скрыть! Но о чем же говорить? Приходит смутная мысль — нас разделяет то, что произошло за эти годы. Поймет ли он меня, мои радости и невзгоды? Могу ли я вернуться в 1945-й, оставив в сегодняшнем дне груз знания обо всем, что было за эти годы? О чем говорить, как разорвать молчание?! Тут я просыпаюсь. Но этот сон придет снова. И снова мы так ничего друг другу не сможем сказать…

Наконец дорвался до Германии! Сбылась мечта идиота! Все очень хорошо. Ты, наверно, видела салют, виновниками которого были мы! На своих железках трахнули фрицев километров на 25—30.

Извини, пацанка, что не пишу. Ты не можешь представить, как я занят. Буквально приходится работать целыми сутками. Хорошо, что хоть приехал из Москвы Ванька, а то мне приходилось отдуваться и за себя и за него. Только и спасаюсь спиртиком. Ванька сейчас дрыхнет на моей постели, а я пишу. Устал так, что достаточно к чему-нибудь прислониться — и сплю. У Ваньки после приезда из Москвы — все в порядке. С ним живу сейчас неважно: он что-то стал после Москвы гордый. А мне наплевать. У меня все в порядке. Недавно приехал с прогулки: катался на лошадках. Представлен к ордену Ленина. Так что авось, как Ванька, поеду за орденом в Москву. Ну, а пока воюю. Через пару дней я уже снова буду в бою. Возможно, когда ты будешь читать это письмо, я уже сыграю в ящик. Нет, я шучу. Я должен остаться жив! Ведь до Победы — четыре шага. Вообще живу очень хорошо, только работы много. Решил после боев ехать в Москву, а раз решил, значит, будет так, чего бы это ни стоило. Так что жди, и я вернусь, приеду.

Работаю с увлечением, хочу ворваться в Берлин как положено. Очень скоро начну стрелять, когда ты будешь читать эти строки, я буду ездить в атаки.