Владимир Михайлов - В свой смертный час

— Эх, был начальничек, — рассказывал он Султанову, который сидел, поджав под себя по-восточному ноги. — Пахан так пахан. Орало разинет — по всему заводу слыхать. Вползет в цех — у всех трясучка случается. У начальничков. С работягами он — за ручку. «Здорово! Работенка имеется?.. Заработки имеются? Семья имеется?» Порядочек у него был, чего там в лагере — в армии такого порядочка не видал. Чуть что…

Но Андриевский не спал. Он лежал с закрытыми глазами, слышал, как ровно рокочет рядом с ним двигатель, как полязгивает у него под головой гусеница, как гудит вокруг какой-то постоянный неясный гул, похожий на гул уличной толпы, и сквозь все эти звуки до него доносились странные нелепые Витькины слова:

— …имеются… гагачит: имеются… хрена два имеются… имеются… имеются…

«О чем он болтает? — подумал Борис. — Только спать помешал…»

Но его разбудил не Витькин звонкий голос, а холод. Снаружи ему было тепло, снаружи шло тепло, снаружи даже било теплом. Холод был внутри. От него начали мелко дрожать плечи. От него Андриевский и проснулся.

«Что это как мы долго едем, — подумал он. — Я ведь так и замерзнуть могу, Что же это — они про меня забыли, что ли? Врач велел меня в госпиталь везти. А они все едут и едут. Если бы Ваньку ранило, я бы его давно в госпиталь доставил. А он и не чухается. Друг тоже! Знаем мы таких друзей. До первого милиционера. Ох как меня знобит. А они все едут, едут…»

— Холодно, — сказал он, не открывая глаз.

Никто не услыхал его слов.

— Там каменюка имеется, — рассказывал оживленно Карасев. — Вроде такой вышки. На одной стороне надпись имеется: Европа. На другой стороне надпись: Азия. Тут Европа. Тут Азия. Где Азия — еще надпись имеется: Вотчина Капустина. Понял? Азия — вотчина Капустина. Во начальничек.

— Это он сам написал? — спросил Султанов.

— Колокошка у тебя варит? Он «вотчину» задраить велел разов десять. Шестерки пишут…

— Мне холодно, — громче сказал Андриевский и открыл глаза. Султанов увидел это и крикнул:

— Товарищ Суворов проснулся!

Над своим лицом Андриевский увидел огромные красные глаза Карасева.

— Придавил жмура, командир? — спросил тот весело. — Дал так дал! Минут на двести…

Андриевский не стал улыбаться ему в ответ.

— Мне холодно, — повторил он раздраженно.

— Неужели замерз? — спросил, свесившись сверху, Ларкин.

Карасев тут же начал снимать с себя куртку. За ним снял куртку и Султанов.

— Заморозил, зазнобил, — запел Карасев, укрывая Андриевского куртками, — знать, другую полюбил, бич моя румпа, ла бич моя цымпа, ла бич моя румпа, ла цым-па-ла-ла…

Андриевскому стало противно смотреть на его веселое лицо, и он снова закрыл глаза. «Им что! — подумал он. — До первого милиционера. У них не болит. У них не болит…»

Сегодня получил твое письмо и, конечно, был бесконечно счастлив. Напрасно, моя дорогая, ты обижаешься на меня: я же воюю и поэтому писать совершенно некогда. Все же я написал тебе письмо, а маме не успел, так как поехал стрелять.

А вообще-то плохие мои дела, Танек. Разучился писать пятистопным ямбом и вообще тем халтурным языком, каким пишешь ты. Ну да ладно, буду писать просто.

Я живу очень хорошо. У меня все в порядке. Жив и здоров. Когда приеду, все, все подробно расскажу. А порассказать есть что. Эту ночь отдыхаю, а завтра опять в бой. Ванька пока тоже жив и здоров, шлет тебе большущий привет. За последние бои он представлен к «Невскому». Меня же сперва представили к «Ленину», а сейчас изменили: на Героя! Авось на этот-то раз повезет и твой бедный Боря приедет до своей девочки.

Таненок! Напрасно ты обижаешься, что я не интересуюсь твоей жизнью. Во всех предыдущих письмах я спрашивал, как у тебя дела, как экзамены и прочее. Неужели ты до сих пор не можешь понять, что для меня в жизни существуешь ты да mutter? Я живу мечтой, что скоро буду навсегда вместе со своей пацанкой. Ну вот пока и все. Извини, но очень хочется спать. Целую прекрепко. Борис.

Он слышал над собой голоса, но не вникал в их смысл, который был неинтересен, безразличен ему. Зачем они пристают к нему с разговорами? Зачем отвлекают его от того единственного, что имеет значение, — от боли? Вон как она острием ударила. Вот вроде бы немного отпустила внутри. Как будто вынули нож. А кожа зачесалась. Чешется кожа. И жжет, жжет… Снова нож! Зачем? Зачем это? За что? Выньте его, выньте этот нож… Ах, как хорошо без него. Что же, что жжет! Это ничего, что жжет. Пусть жжет… Вот так — ной, ной… потихоньку ной… Это я потерплю. Я не буду шевелиться, чтобы не мешать тебе ныть… Я буду послушный. Видишь, какой я послушный? Я даже буду спать. Буду спать, и все. Я уже сплю. Они меня везут, а я сплю, я сплю…

Он в самом деле на минуту забылся, но тут же очнулся от какой-то мысли. Она была очень важной, но, просыпаясь, он ее забыл и не мог вспомнить. Он только знал, что это была какая-то плохая, неприятная мысль, и он хотел ее вспомнить, но еще больше хотел, чтобы она не вспоминалась, и, чтобы совсем забыть о ней, он начал прислушиваться к голосам над собой.

— Без ноги зачем жить? — говорил Султанов. — Помирать лучше. И без рук зачем жить?

— Без рук можно, — ответил Карасев. — Живи, наслаждайся…

— Как без рук жить?

— А очень просто. Бабы зачем имеются? Найдешь бабу, она и кормить будет, и поить. И с собой будет класть. Житуха!

— Не любят они калек…

— Много ты в бабах понимаешь. У тебя были бабы? Ну и закрой пасть.

— Зачем бабе калека?

— Чего там рука, нога? — сказал убежденно Карасев. — Колокошка на плечах держится? Остальное — труха! Вот которые без женилки остаются — у этих шанса не имеется. Это я бы существовать не согласился. Потому что без бабы — разве это жизнь?..

«Какой дурак этот Витька, — подумал Андриевский. — Бабы, бабы… Одно на уме. Жизнь в тыщу раз дороже любых баб. Хотя он не понимает… Я тоже не понимал. Я думал, что самое главное — женщины. А что женщина? Мне совсем не надо женщин. А Таня? Ну и что Таня? Таненок мой! Милый мой Таненок! Нет, не получается. Я без нее прекрасно проживу. Я ведь жил когда-то без нее. И опять проживу. А любовь?.. Зачем она, любовь? Какая любовь?.. Да и вообще мне раньше Ларка больше нравилась. Но я знал, что она со мной не ляжет, и отстал от нее. А Танька легла. И я ее полюбил. И думал, что жить без нее не могу. Вот по-честному как дело было. Так оно и было. Вот и вся любовь. Почему же я этого раньше не понимал? Почему я раньше за это бы любому в морду дал? Я ведь все это знал. Знал? Знал… Но не хотел знать. Просто не хотел знать. А почему я вдруг захотел? Почему я сейчас захотел? Неужели я умираю? Неужели это перед смертью появляются разные общие мысли? Мамочка, мама… Неужели так думают только перед смертью? Ведь Витька так не думает. И Ванька так не думает. И никто так не думает. Но я же знаю, что не умру. Меня немного поцарапало, и все. И все. И все…»