Владимир Михайлов - В свой смертный час

Сильная боль в боку прервала его мысли. Он почти терял от боли сознание. Но очень быстро она отпустила его, и тут он внезапно вспомнил о том, о чем не хотел вспоминать.

«Да, да. Верно, верно… Все дело в том, что мы не можем чувствовать чужую боль. Ребята не виноваты. Они не чувствуют, что мне больно. И не чувствуют, как мне страшно. Поэтому они болтают о бабах, о руках, о ногах… Им не больно и не страшно. Но значит, когда мне не было ни больно, ни страшно, а было весело и хорошо, в это время кому-то было больно и страшно… А кому? Сережке было? Я и тогда знал, что больно, только до меня не доходило… И этому, как его… А тем, в кого я стрелял? Им тоже было больно? Вот так же больно, как мне? Неужели так же больно? Но я не виноват! Я не знал, что это такое! Я не чувствовал их боли! Я ни в чем не виноват… Сейчас война. Я просто воюю, и все. Я не был трусом. Я воевал как надо. Я защищал свою Родину, самое дорогое — Родину. Значит, все в порядке. Надо гнать дурацкие мысли. Просто я ослаб, они и лезут в голову. А в госпитале они лезть не будут. Я поправлюсь, и снова у меня появятся правильные, хорошие мысли… А теперь я струсил, — продолжал думать Андриевский, и его мысли были так напряжены и отчетливы, что ему казалось, что он произносит их вслух. Эти мысли были сильнее его боли, его самого, всего, что происходило вокруг него и во всем мире. Ничего этого для него теперь почти не существовало: он только лежал и слушал свой голос. — Я боюсь даже об этом подумать. И нарочно думаю про всякую ерунду. Я и слово само боюсь произнести. А его надо произнести. И я произнесу. Возьму и произнесу. Я умру. Вот сказал. И ничего. Я умру. Ну и что? Умру и умру. Наплевать! Господи! А вдруг есть бог, он услышал и в самом деле меня… Не надо, господи, я не хочу умирать! Нет, это все ерунда. Я не боюсь. Слышишь? Не боюсь. Вот я сейчас замолчу и прислушаюсь к себе… Есть во мне страх или нет? Нету страха! Видишь: нету. Мне только жалко маму. Она не переживет. Я знаю, она ни за что не переживет. А какое мне до этого дело? Нет, до этого мне есть дело. Я не хочу, чтобы она не пережила! А за себя я не боюсь. Я уже стал стариком. Я бы теперь так не смог воевать. Я бы, наверно, теперь всех жалел. И себя бы, наверно, жалел. И стал бы трусом. Ну и что? А может быть, хорошо быть трусом. Зачем быть смелым? Действительно, зачем быть смелым? Как зачем? Чтобы быть сильным. А зачем быть сильным? Сильному ничего не надо, ни жалости, ничего… Это все надо слабым. Может быть, лучше быть слабым? Почему же все хотят быть сильными? Не знаю. Что-то у меня не получается. Просто я чувствую, что надо быть сильным. А у меня сила есть. Я вот теперь не боюсь. Ну как, послушаю: боюсь или не боюсь? Не боюсь. Ничего не боюсь. И теперь я не умру. Это же ясно: никак не умру…»

Он устал, голос его затих, и он снова услышал, как рокочет под головой двигатель, как звучат где-то рядом человеческие голоса, как тупо ворочается в боку нож.

Внезапно машина остановилась. Борис открыл на минуту глаза. Было темно. Только напротив его глаз белела какая-то стена, и на ее фоне виднелся грузовик, вокруг которого бегали люди.

Он услышал голос Витьки Карасева:

— Порядочек, командир. Приехали…

Медсанбат сворачивался. Он уже совсем почти снялся с места: раненых увезли, на грузовики укладывали последние вещи. Еще тарахтел где-то рядом движок, но внезапно и он замолчал…

— Где же доктор? — спросил Андриевский у Карасева.

— Будет сейчас доктор, командир, — сказал уверенно Карасев. — Потерпи.

— Я терплю, — сказал Андриевский. — Я могу терпеть. Только почему он не идет?

— Они, понимаешь, мать их так, с места снимаются. Ну Иван побежал начальника уламывать. Ты не сомневайся — он уломает. Я из своей колотухи всю их шарагу разнесу, если они тебя резать не захотят…

— Почему не захотят? — спросил Андриевский. — Разве можно такое дело не хотеть?

— Захотят, — угрожающе сказал Карасев. — Еще как захотят. И разрежут тебя. И зашьют. Порядочек будет…

— А долго? — спросил Андриевский.

— Чего долго? — не понял Карасев. — Сейчас его Иван приведет…

— Долго меня резать будут? — сказал Андриевский. — Я ведь долго не могу…

— Не. Не долго. Минут двадцать.

— Двадцать я выдержу. Это точно. Двадцать я могу выдержать… Ты только скажи им, Витя, чтобы не дольше… А двадцать минут я выдержу… Это я обещаю…

К «тридцатьчетверке» трусцой подбежали два санитара с носилками.

— Давай попрощаемся, Витя, — сказал Андриевский. — Если что — маме не пишите. Пускай Иван сам к ней съездит… Понял? Только это все ни к чему… Я двадцать минут выдержу… Ты мое слово знаешь…

Моя девочка! Поздравляю Вас с вашим «бабьим» праздником! Прямо с утра поднял бокал шампанского за благополучие данного пола.

Живу, дорогая, хорошо. Помаленьку стреляю. Только вот немного простудился в этой проклятой Германии. Писать про то, что здесь творится, пожалуй, не стоит, приеду — расскажу. Можно сказать только одно: дорвались.

Какой великий праздник настал: всю землю свою мы освободили, война кончается и воюем мы уже в гитлеровском логове. А ведь предупреждали их своевременно: «Нас не трогай — мы не тронем, а затронешь — спуску не дадим…» И почему это каждый раз враги забывают, что, если на нас полезут, мы деремся за свою Родину дюже крепко: себя не жалеем, но и от нас жалости не жди, пока не сдался. Так всегда будет. А они все лезут. И приходится их уничтожать, и приходится самому башку под пулю подставлять. Вот какая глупость получается. Я тебе скажу по секрету, чем война плоха: не только тем, что здесь в тебя стреляют, убить хотят, но и тем, что сам ты тоже в кого-то должен стрелять, давить его, уничтожать. Хорошего мало, но хочешь не хочешь, а надо!

Твое письмо получил позавчера. Ты не можешь представить, сколько радости мне приносят твои и мамины письма. Ну, вот пока и все. Извини, что так коротенько: сейчас еду в бой, да и рука немного поцарапана: шкуру содрали. Ларкин шлет тебе большущий привет. Целую прекрепко. Твой муженек Борис.

…Ларкин выбрал место на окраине небольшого немецкого городка, в старом парке, на склоне холма, который спускался к аккуратному прудику. Город горел. В ночное черное небо поднималось красное зарево. Оно освещало парк, темную воду в пруду, «тридцатьчетверку» и тело Бориса Андриевского, которое лежало на земле рядом с гусеницей.

Ларкин и Султанов достали из машины короткие лопаты и начали копать на склоне яму. Танк сорвался с места и как бешеный ринулся на город, в зарево пожара. Тело осталось лежать на земле: голова чуть запрокинута, ноги прикрыты брезентом, ордена на гимнастерке.

— Хорошее место, — сказал Ларкин. — Тихое будет, спокойное место…

Султанов посмотрел на него и снова, тяжело дыша, начал копать. Грунт был трудный — сырой, с проледью песок. Больше они не разговаривали. Копали и копали. Без остановок и перекуров.