Владимир Михайлов - В свой смертный час

Привет, кошечка! Соизволили написать. Спасибо! А то я два дня волновался. Очень рад, что ты опять начала свою учебу в институте. Давай соревноваться! А? Кто — кого. Я беру на себя обязательство окончить второй курс на отлично, особенно здорово изучить танк. Это такая штука, на великий палец! Ты пишешь, что я будто бы недоволен тем, что ты беспокоишься о моем здоровье. Откуда ты это взяла? Наоборот, мне это приятно. Ты пишешь про морозы. Брр. Ох и достались же мне они. Ты смотри осторожнее, а то отморозишь случайно свои длинные уши. Танечка, большое спасибо, что заходишь к моей маме. Заходи почаще. Ты ей очень нравишься. Могу дословно передать ее слова: «Таня милая девочка. (Кхе! Девочка!!!) Мне с ней хорошо» — и т. п. Вот видишь! Когда кончу учиться, это, Таненок, мы не знаем. Думаю, месяца через три. Ну, а там на фронт. Будем давать жизни! Да мне много не надо: всего-навсего парочку шпал и что-нибудь на грудь.

Смотри, кошечка, дожидайся. Я так по тебе скучаю, что и сказать не могу. А ты пишешь мне неинтересные письма. Обиделась? Не надо. Я тоже решил тебе писать об интересном. Расскажу, пожалуй, о своем туалете. Когда я уезжал, моя добрая мама дала мне две коробки зубного порошка и щетку, говоря: «Вот, Боренька, порошок и щетка. Смотри, чисть зубы два раза в день, а то пища в армии грубая и зубы могут испортиться». Ах, ах, высокий класс! Да, моя дорогая мамаша, порошок сослужил мне службу. В Катищеве от нечего делать мы воевали комната на комнату, и порошок как-то ночью перелетел через перегородку и осел густым слоем на лицах спящих врагов. Мы ликовали! Мама дала мне еще штук десять платков, знаешь, в которые, насколько мне не изменяет память, сморкаются, харкают и т. д. Мол, используй на здоровье. Дней пятнадцать я добросовестно сморкался и чихал в эти самые платки. Потом они куда-то пропали, вернее, их кто-то спер. Ну, спер так спер. Пущай сморкаются на здоровье. Тем более что они мне совершенно не нужны. Да, да. По-моему, их носят только пижоны. Вот, мол, мы какие! Ха!! Вот уж семь месяцев я сморкаюсь, как говорят, в кулак и плюю на пол. Чувствую, тебя передергивает. «Фи, какая гадость», — думаешь ты. Ничего, Татьяна, особенного нет. Советую попробовать — понравится. В первые дни мы почему-то не успевали умываться. Сходили раз в баню — помылись. Хорошо! Аж легко стало! Перевели нас в училище. Умываться — э, да неохота. Ну ее к черту. Разве заметно, что я грязный? И так от бани до бани. Правда, иногда взглянешь на себя, на свои руки — и становится не по себе: грязен же ты, Борис, стал. Ну, пойдешь помоешься. Чтобы дополнить сию картину, сообщаю, что отказался от парикмахерской. С некоторых пор стал сам себе брить голову. Вот мученье — скажу тебе. В первый раз я оттяпал чуть ли не полголовы. Омылся, громко говоря, кровью. А теперь насобачился. Даю пить.

Пиши, Танек, как понравился этот отрывочек из моей жизни. Если понравился, могу еще кое-что нацарапать. Например. Нет, не буду приводить этот пример, а то не захочешь. А смешная была история с г о р ш о ч к о м. Вот если бы могли встретиться, поговорить нашлось бы о чем. Я, по-моему, мог бы говорить без передышки часов десять. Ну, подождем. Спать охота жутко. Вчера был дежурным по роте. Пришлось крепко поишачить, что на мою тонкую натуру действует весьма отрицательно. Видишь ли, к нам должен был приехать с осмотром генерал-майор. Заставили все мыть, чистить-блистить. Кое-как управились, а минут через десять он и появляется. Аж даже страшно стало. Генерал-майор! Солидная персона. К тому же с ним начальник училища и еще всякое начальство. Ну вот я это генералу докладываю, а у самого сердце где-то в пятке, возле самого каблука. Пронесла его все-таки нелегкая. Даже за ручку поздоровался. Гордишься? Ах, если бы увидеть тебя хоть на полчасика. У нас несколько курсантов приехали из Москвы. Рассказывают, что у вас не ахти как хорошо. Ну да ничего не поделаешь — война. Вот кончим, Таненок, войну — тогда заживем. Только бы она скорей кончилась. Пиши. Нежно целую тебя. Борис.

Через несколько минут «тридцатьчетверки» поднялись по крутому берегу к лесу и, вытянувшись в колонну, пошли по дороге.

Андриевский по-прежнему шел впереди.

На марше он не любил идти сзади, хотя считалось, что там идти легче и безопасней. Однако, замыкая колонну, он вынужден был бы полагаться на опыт и бдительность кого-то другого, а впереди он сам был готов заметить опасность и встретить ее лицом к лицу. Он верил в себя, в свое чутье, в свою удачу.

Дорога была скверная, лесная.

Совсем развиднелось, но солнце не просвечивало ни в одной части матовой поверхности неба. Кое-где между деревьями лежали пятна снега на темной грязной земле. Весной не пахло…

По обе стороны дороги стоял молодой нерослый сосняк, такой густой, что просматривался он вглубь лишь метров на двадцать. За пределами этих двадцати метров могла таиться любая угроза, и Андриевский вынужден был забыть свое дурное настроение, весь отдаваясь наблюдению за лесом. Он был так напряжен, что забывал отвечать на вопросы Ларкина, которые изредка, хрипловато и тихо, звучали в его наушниках:

— Что наблюдаешь? Отвечай, что наблюдаешь?

— Что наблюдаешь, — бормотал сердито про себя Борис. — Ни черта не наблюдаю…

За долгую свою фронтовую жизнь и Андриевский и Ларкин привыкли строго соблюдать правила переговоров по рации. Оба они понимали, что дисциплина радиомолчания на марше была необходима, чтобы не открыть противнику местонахождение танков, не дать им в руки секретную информацию, а также чтобы не мешать командованию управлять своими подразделениями, поскольку вся бригада пользовалась одной общей радиоволной. Однако при этом оба они знали, что с недавнего времени командование начало смотреть сквозь пальцы на некоторые нарушения радиоправил, поскольку к концу войны у немцев почти не осталось пеленгаторов, да и вообще их отступающим в беспорядке войскам стало не до того, чтобы серьезно заниматься прослушиванием эфира. Поэтому в данной ситуации, когда рота действовала самостоятельно, когда с каждым километром ее отдаления от бригады радиосвязь между ними становилась все слабее, когда, наконец, существовала реальная опасность нарваться на засаду, Ларкин решил, что при таких обстоятельствах роте необходима постоянная информация о том, что происходит впереди.

Андриевский вообще-то был с этим согласен, но по существу сам ничего толком не видел. При закрытом люке он мог следить за внешним миром с помощью прибора командирского наблюдения, который танкисты обычно называли «триплеском» или совсем уж по-простому «зеркалкой». Прибор был сконструирован по принципу перископа: система из зеркал и толстого пуленепробиваемого стекла, которая могла быть повернута на 360 градусов. На открытой местности прибор давал достаточную возможность для наблюдения, но на лесной дороге — стоило Борису повернуть его вбок, как, глазах начинало рябить от дьявольского мелькания сосновых стволов. Если он не отводил сразу взгляда, то становилось заметно, что две колонны сосен бежали навстречу друг другу: та, что была ближе к дороге, неслась с бешеной скоростью назад, а та, что подальше, двигалась вперед вместе с танком. Больше ничего увидеть не удавалось…