Владимир Михайлов - В свой смертный час

Я писал тебе, что меня сделали младшим командиром? Я научился в командирах довольно ценным вещам. Теперь я прилично могу командовать, могу работать с людьми, научился обнаруживать их слабые и сильные стороны. Все это мне здорово пригодится на фронте, так как, по-моему, самое главное — хорошая, громкая команда!

7 мая у нас было приключение. Нам сделали уколы от тифа, кашля и еще черт знает от чего. После ужина многие имели около 40 температурочку. Я залег на свою верхнюю коечку и довольно громко собачил все на свете. Но это еще хорошо. В три часа ночи нас подняли: приказ — в поход «марш и встречный бой». Интересуюсь! Было на что посмотреть! Курсантики ракообразно сползают с коечек, садя на весь Саратов. Смотря на это и чувствуя адскую боль, решил, что все-таки я человек, а не ишак. Делаю разворот на койке на 180 градусов и собираюсь спать дальше. Не тут-то было. Стаскивают. Да, поход дай боже. Нач. санслужбы сказал: «Я за этих людей не отвечаю…»

Всего нельзя написать: и так может здорово попасть. Не дай бог таких приказов на фронте!

Да, Таненок, как вы встретили мое двадцатилетие? Напиши. Ты спрашивала, на каком факультете лучше заниматься. По-моему, на самолетостроительном. Как сдала экзамены? Не засыпалась, грешным делом, как какой-нибудь несчастный интеллигентик? Тебе, наверно, дюже достается! Терпи! Вот скоро приеду, буду тебе помогать. По хозяйству, конечно. Помнишь наш уговор: ты инженер, я — домашняя хозяйка? Скорей бы выпуск — и на фронт! Ну, пока все. Часика через два накатаю еще письмишко. Ладно? Крепко целую. Чернорабочий Андриевский.

Из люка высунулся Карасев и, свесившись вниз, начал рассматривать на башне вмятину от снаряда. Борис тоже посмотрел на круглую вмятину, вспомнил удар фашистского снаряда, гул в ушах, огненные змейки, пробежавшие перед глазами, колючие кусочки окалины, и ему стало жалко новенькую машину.

Тут же он включил рацию. В наушниках потрескивал хаос звуков. Связь с бригадой стала неустойчивой — ослабленная расстоянием, она к тому же забивалась бесчисленными помехами более мощных передатчиков: своих и немецких. Борис решил, что при таких обстоятельствах он может какое-то время пользоваться рацией для управления своей ротой, перевел ее на передачу и негромко сказал:

— Ураган, Ураган… Слышишь меня, Ураган?

— Слышу, — отозвался в наушниках ленивый голос Чигринца.

— Да ты разве Ураган? — разозлился Андриевский, — Ты Тайфун!

— Ладно, — сказал покладисто Чигринец. — Нехай будет Тайфун…

— Когда кончишь позывные забывать?

— А в чем суть?

— Что у тебя с машиной Орлова? Крепко ее долбанули?

— Гусеницу сорвало, — доложил Чигринец. — Сейчас будем натягивать ее с заменой траков…

— Раненых нет?

— Нету раненых. А чего мы, командир, с этими немцами делать будем?

— Надо было их сразу кончать. Теперь труднее…

— Невозможно кончать, — сказал задумчиво Чигринец. — Иван уже пехоту вызвал…

— Мать их так! — сказал в сердцах Андриевский, — Застряли…

— Тебе Иван насчет пехоты докладал? — спросил Чигринец.

Не ответив ему, Андриевский выдернул из гнезда шнур шлемофона, спрыгнул с танка и, не выпуская пистолета из руки, пошел к Ларкину.

Измазанные глиной, почерневшие пленные солдаты стояли за окопами. Они тщательно соблюдали ряды, притихли и не смотрели на окружившие их танки, орудия и пулеметы которых были наведены на них. Только передние вытягивали шеи, стараясь услышать, о чем разговаривает их офицер с русским танкистом. Вряд ли они что-нибудь слышали: офицер стоял в стороне, метрах в десяти от колонны.

Разговор шел на немецком языке, хотя Ларкин язык знал довольно слабо. Он мучительно напрягался, подыскивая слова, кряхтел и даже морщился от усилий.

— Кончай базар, Ванька, — сказал Андриевский, подходя.

— Погоди, — сказал Ларкин. — Тут интересный разговор получается.

— У меня с ними один разговор, — недовольно сказал Борис. — Не доделаешь сразу дела — потом возни не оберешься…

Ларкин, не обращая внимания на его слова, продолжал разговаривать с офицером. Тогда Борис посмотрел на офицера и увидел, что у него нет монокля, а просто он обыкновенный очкарик и очки у него в светлой, прозрачной оправе. Держался он действительно прямо, но высокомерия и в помине не было: глаза были испуганные и руки дрожали.

— Да, — говорил сдавленным голосом офицер. — Да. Я принадлежал к национал-социалистской партии…

— Понятно, — удовлетворенно сказал Ларкин. — Понятно. Тогда скажите… как… то есть почему… человек с этим… с разумом… ну, с головой, что ли… может это сделать?

— Да, да, — твердил немец. — Вы правы, вы абсолютно правы…

— Вы не поддакивайте, — строго сказал Ларкин. — Вы без боязни скажите…

— Я не один, — выдавил из себя офицер. — Таких, как я, много. Очень много…

— Это не оправдание, — сказал Ларкин. — Вы по существу говорите.

— Да, да… Вы правы, вы правы…

— Вы будете говорить?

— Я выполнял свой долг. Каждый выполняет долг. Каждый принадлежит к какому-нибудь сообществу людей, должен защищать свое сообщество и бороться с его врагами…

— Вот какое дело? — сказал Ларкин. — Что такое сообщество?

Андриевский в школе учил немецкий язык, но знал его совсем плохо и почти ничего не понимал из того, о чем шел разговор. Он перебил Ларкина:

— Иван, ты спроси у гада, куда эта боковуха ведет. Нет ли там танков?

— Узнавал, — ответил Ларкин. — Войск больше нету. Ты, Борька, погоди. Значит, сообщество? — спросил он немца. — Вроде бандитской шайки, что ли? Вроде бандитов, спрашиваю? Между собой они тоже дружны, а для других — душегубцы?

Офицер хотел что-то возразить, но побоялся и согласно кивнул головой.

— Да, да. Вы правы, господин офицер…

— Значит, шайку защищать надо? — не отставал от него Ларкин.

— Я имею в виду другое сообщество людей, — нерешительно сказал офицер. — Я имел в виду свой народ. Свою нацию…

— Значит, против других народов? — спросил Ларкин. — Против других наций? Что же получается? А как же человечество? Я учился в Государственном университете имени Ломоносова, изучал историю человечества. Я вас спрашиваю: как же вы за свою нацию против счастья человечества?

Офицер снова хотел что-то сказать, помялся и промолчал.

— Ты говори. Говори, не бойся, — сказал Ларкин.

Офицер еще немного помялся, глаза у него округлились от страха, он скривил губы в светской улыбке и тихо произнес:

— Но ведь и вы за свой народ, господин офицер…

— Ты что же, фашистская сволочь, нас с собой равняешь? — воскликнул по-русски, потрясенный наглостью офицера, Ларкин.

— Вот это правильный разговор, — сказал обрадованный Андриевский. — Сволочь она и есть сволочь. Отвечай, гад, — обратился он к офицеру. — Отвечай, гад, куда ведет эта дорога?