Владимир Михайлов - В свой смертный час

Воздух в танке нагрелся, стал дымным и вонючим. Пахло гарью и по́том. С грохотом откатывался орудийный затвор, ревел двигатель, трещал пулемет…

Борис злился на задержку, на вонь и гарь, на то, что из-за струсившего механика не сумел проскочить по дороге за высоту и ворваться на нее с тыла.

— Ваня! — закричал он, включая рацию. — Хватит чикаться. Я со взводом Чигринца рвану на высоту. А все прикрывайте нас огнем. Понял, Чигринец?

— Понял, — мрачно сказал командир взвода лейтенант Чигринец.

— Ты у меня смотри, — невольно подражая интонации полковника Макарова, погрозил Борис. — Подходи скрытно к высотке. Оттуда рванем по моей команде. Ясно?

— Думаешь, подход не заминирован? — спросил Ларкин.

— Ничего. Проскочим, — весело сказал Борис, у которого настроение исправилось сразу после того, как он решил действовать. — Проскочим. Не сидеть же здесь до ночи. Вы только, сволочи, смотрите получше. А то вы сослепу еще нам в зад бронебойным влепите…

Он засмеялся и приказал Ткаченко:

— Трогай!

…Пока танк, дрожа от напряжения, карабкался на довольно крутую, хотя и небольшую высотку, был момент, когда Борис почувствовал себя совсем незащищенным, слабым и голым. Его рота перестала стрелять, боясь накрыть свои танки, и машина Андриевского лезла на горку, как медведь на вилы, подставляя грудь под прямой удар противотанковой пушки. В этот миг Борису казалось, что никакой брони нет, что сейчас круглый, вращающийся со свистом в воздухе снаряд беспрепятственно подлетит к его обнаженной коже, уколет своим острием в слабую косточку посредине груди и медленно, разрывая мясо, войдет внутрь. Середина груди у него похолодела, как замороженная наркозом, лицо заранее искривилось гримасой нестерпимой боли, но тут же он увидел, как слева от него закрутился один танк из взвода Чигринца, забыл о страхе и закричал своему механику:

— Бери влево! Прикрывай подбитую машину…

В эту минуту Борис не думал о том, разумно ли, грамотно ли в тактическом отношении, не бессмысленно ли, наконец, то, что он делает. Он делал так, просто подчиняясь привычке всей своей жизни, его реакция на необходимость помочь товарищу была такой же инстинктивной, как инстинктивно он отдергивал руку от горячего. Борис кинулся на помощь не раздумывая, но когда его танк изменил направление и начал двигаться к вершине холма по диагонали, тут же понял, как опасно такое удлинение пути. Подбитый танк не загорелся, а, остановившись, продолжал стрелять, и ему стало страшно, что сейчас он неминуемо попадет под этот обстрел сзади.

Изменить уже ничего было нельзя, и он невольно потянулся рукой к поворотным механизмам пушки, как на опасной дороге невольно тянутся руки пассажира к автомобильному рулю. У него было ощущение полной беспомощности, и он только просил про себя, молил, умолял «тридцатьчетверку»: «Нажми, ну еще немножечко нажми…»

По башне что-то резко ударило. Танк вздрогнул. В ушах глухо загудело, перед глазами по башне забегали огненные змейки. По лицу закололи иголки — это отлетали от брони кусочки окалины. Борис закрыл глаза и подумал: «Вот оно. Вот оно…»

Но это было не «оно»: снаряд не пробил броню.

Взревев, «тридцатьчетверка» выскочила на высоту.

Песчаная, ощетинившаяся редкими соснами высота была изрыта окопами, траншеями, ходами сообщения. Танк Чигринца уже был наверху и утюжил орудийные укрытия. Машина Андриевского с ходу начала крушить пулеметные гнезда, елозить по брустверам, переваливаясь из стороны в сторону, срываясь гусеницами в узкие щели.

По склону на скорости взбирались на высоту остальные машины вместе с горбатым танком Ларкина.

Стрельба почти прекратилась, только виднелись тут и там белесые гранатные разрывы, только метались по ходам сообщений серые фигуры, только стлались над землей красивые линии трассирующих пулеметных очередей.

Озабоченный тем, чтобы не выпустить с высоты ни одного немца, Андриевский внимательно следил за ее склонами, то и дело меняя цели обстрела. Он был так увлечен этой работой, что не обратил внимания на белые тряпки, которые начали высовываться из окопов. Лишь услышав в наушниках, как Ларкин приказывает роте остановить машины, он понял, что недолгий бой закончился.

Из окопов начали выскакивать немецкие офицеры. Они засвистели в свистки. Сразу же на поверхность полезли солдаты. Пугливо бросая на ходу оружие, они побежали, натыкаясь друг на друга, к своим офицерам. Там они строились в ряды.

Андриевский рывком откинул крышку люка, выпрыгнул на броню и выхватил из голенища яловых сапог пистолет.

Он был разгорячен и сердился на то, что Ларкин рано остановил роту. Ему вдруг показалось, что немец в черной шинели, который невдалеке от него только что вылез из окопа, не спешит бросить автомат и нехорошо оглядывается. Давняя, глубинная ненависть к черной эсэсовской шинели сама мгновенно подняла его руку с пистолетом. Не раздумывая Борис выстрелил в фашиста. Тот свалился назад в окоп. Тут же Борис увидел еще одного солдата в черной шинели. Он выстрелил и в этого, но промахнулся. Тогда, быстро присев на броню, привалившись к башне, он оперся о колено острием локтя той руки, которая держала пистолет. Но за это время эсэсовец в черной шинели добежал до своего взвода и скрылся в рядах. Туда Борис не стал стрелять.

Ему не понравился еще один солдат, большой и толстый. Но он заставил себя не смотреть на него и перевел глаза на старшего немецкого офицера. Тот стоял в плащ-накидке чуть в стороне от всех остальных и смотрел в пространство прямо перед собой. Вид у него был высокомерный, под козырьком блестели стекла не то пенсне, не то даже монокля.

Андриевский поднял пистолет.

Однако в этот момент Ларкин спрыгнул с машины и побежал к немецкому офицеру. Андриевский выругался. Он разозлился еще больше, когда увидел, что офицер не проявляет достаточного уважения к победителям. Ему казалось, что тот держится слишком гордо и церемонно. Не сгибая корпуса, он отдал Ларкину честь и протянул ему свой ремень с кобурой, которая свешивалась с ремня тяжело и увесисто. Чудак же Ларкин начал о чем-то разговаривать с этим гадом.

Дорогая моя девочка! Извини, что вот уже три дня я тебе не пишу. Настроение паршивое. Апатия. По-моему, влияет погода, ну и, конечно, шамовка. Что уж скрывать! Шамать охота. Эх, война, война. Да и тебе, дорогая, приходится тоже не сладко. Ведь верно? Не отказалась бы скушать грамм 500 черного хлеба? А? Черный хлеб! Кормят нас прилично, но мало. Щедринская умеренность! Иногда удается подшамать, или, как у нас говорят, подшакалить. Ужасная прожорливость. Вот сейчас я могу съесть два кило хлеба и выпить литр молока. Чуешь? Но я не унываю. Некоторым курсантам приходится туго. Их и жалко, и в то же время хочется дать по вые, то есть по шее. По-моему, если человек смеется — это нормальный человек, а если не смеется — «огонек». «Огонек» — тюремное слово, сама догадайся, что оно значит. Сегодня мы работали — строили дорогу. И то хлеб! Во всяком случае, быстро идет время и пользу приносишь. Я тебе еще не рассказывал, что 1 Мая был в карауле. Охраняли одно здание, весьма и весьма загадочное. Но это не наше дело! Главное, что впервые я оказался в отличной теплой, светлой комнате с диванами, кушетками, мягкими стульями. Нажучил ребят, чтобы были вежливы с посетителями. Признаться, говорю им это, а сам чуть не через слово сажаю, как мама говорила в детстве, «дурными словами». Ну ничего — настанет время, отучимся. Эх, май, Первый май! Вместо рюмки вина и любимой девушки я имел винтовку и старый противогаз. Так много в эти дни я думал о маме, Москве и особенно о тебе. Скорей бы кончилась эта война! Ничего, Таненок, скоро, скоро мы будем опять вместе в родной Москве.