Николай Камбулов - Тринадцать осколков

Он спустился к дороге, присел на бугорок, открыл флягу, приложился губами к горлышку. Ему стало веселее. Майор достал из кармана губную гармошку и с озорством начал наигрывать песенку, знакомую еще с юности. Он играл, подмигивая и притопывая, до тех пор, пока не услышал шум автомобиля, остановившегося за его спиной.

Из броневика вышел фон Штейц. Грабе протянул ему флягу.

— Мой воспитатель, прими, что осталось… «И годы юности прекрасны и национал-социалисты хороши», — пропел он, поднимаясь. — Выпей, что осталось… Вспомяни Марту… Какая фрейлейн погибла. Хайль Гитлер!

У фон Штейца от усталости рябило в глазах, он обскакал на своем бронеавтомобиле почти все сектора. Да и вчера ночь не спал из-за этой дикарки. Побег Люси окончательно убедил его в том, что она действительно разведчик, лично допрашивал ребятишек, долго возился с одноногим. Пришлось гривастого мужчину расстрелять на глазах у грязных воробышков. Не помогло! Ребятишки молчали. Солдаты их избили и бросили в подвал, одумаются, признаются, куда ушла их Люси…

«Знает ли Грабе о побеге дикарки?» — подумал фон Штейц, со злостью глядя на майора. Рука до боли сжимала трость: очень не терпелось огреть одноглазого нахала, предлагающего вспомнить Марту.

— Грабе, ты пьян. Как можно так напиваться? Ведь ты же агент, — вырвалось из уст фон Штейца то, что давно просилось.

— Я инвалид, инвалид войны… вот этой, — махнул он рукой в сторону, где на высотке еще плясали огненные букеты разрывов. — Верни мне глаз, воспитатель, верни меня всего таким, каким я пошел на эту войну… Верни мне мои мысли, прежние мысли: мы расколошматим Россию в один прыжок! Верни!.. Не вернешь, воспитатель. — Он допил коньяк, швырнул в сторону флягу. — Слышал, дикарка убежала, а кто ее бригадиром поставил? Вы, мой воспитатель…

Фон Штейц вздрогнул. Выдержка покинула его, и трость, взвизгнув, опустилась на плечо Грабе.

— Молчать! Именем фюрера… — он не договорил, резко повернулся и уже, когда открыл дверцу автомобиля, крикнул: — Я обязан послать вас в штрафную роту!

Автомобиль фыркнул, сорвался, резко побежал к штабному бункеру. Грабе, держась за плечо, стоял согнувшись: броневик казался ему букашкой, маленькой-маленькой…

В глазах рябило, а Акимов все смотрел и смотрел в бинокль. Он видел с наблюдательного пункта подошедшие вплотную к Сапун-горе штурмовые полки. Их исходные позиции пролегли от моря и до моря. Эта живая дуга, составленная из многих тысяч людей, танков и орудий, инженерной подрывной техники, представлялась ему четко, потому что он лично исходил и объездил эти места, прежде чем наметить и создать боевые порядки готовых к штурму войск. Он знал, что за его спиной, там, в глубине Крымских гор и равнин, гнездятся десятки дивизионов артиллерии большой мощности, а еще глубже, под Керчью и на Таманском полуострове, на взлетных полосах рокочут, готовые к взлету, эскадрильи и полки бомбардировщиков, штурмовиков, истребителей…

Войска притаились, напружинились, готовые к удару. «Товарищ Акимов, стратегическая и оперативная обстановка на фронтах такова, что мы не можем дальше терпеть группировку немцев в Крыму. Она тормозит наше наступление на южном крыле. Рады вас видеть четырнадцатого мая в Москве», — еще звучат в ушах слова вчерашнего разговора со Ставкой. Он, Акимов, тоже рад побывать в Москве, отоспаться в своей уютной и тихой спальне, пожить хотя бы два-три дня на даче, пожить без дум, ежечасных забот о предстоящем штурме, без этих учебных тренировок войск, порою почти ничем не отличавшихся от настоящих боев… Ежечасные заботы! Именно так… В Крым прибыл новый командующий фашистской армией генерал Альмендингер. Он может внести изменения в систему обороны. Это очень нежелательно, ибо спусковой крючок советских войск взведен, осталось только нажать… Теперь вот пришлось добывать новые данные, самые свежие сведения о противнике. Хотя Альмендингер вряд ли что сможет изменить, и, видимо, останется все так, как создал генерал Енеке. Старый фортификатор понижен в должности — стал заместителем у нового командующего.

Акимов опустил бинокль, платком протер уставшие и воспаленные глаза, спросил у Кашеварова:

— Где и кто берет контрольного пленного?

— Подполковник Кравцов.

Полк Кравцова занимал исходные рубежи в направлении главного удара, в километре от наблюдательного пункта Кашеварова. Акимов прикинул, сколько нужно времени на захват «языка» и на первоначальный его допрос, доставку на НП добытых сведений о противнике… Он не сомневался, что пленный будет взят, но не был уверен, что необходимые сведения поступят в войска к моменту начала штурма. Он начал размышлять о том, как сократить это время, чтобы в случае необходимости каких-то изменений в общем плане наступления командующие имели хотя бы самое минимальное время на это… Правда, все уже рассчитано и нацелено, но в последний момент вполне можно перенацелить, например, огневой удар гвардейских минометов или сообщить новые цели авиации, направить именно туда, где наиболее крепка оборона врага. Для этого Акимов и прибыл к генералу Кашеварову… Но рядом полк, можно и туда подскочить.

Акимов распорядился, чтобы немедленно подготовили ему бронемашину. Комдив сразу догадался, куда намерен ехать Акимов. Петр Кузьмич и сам бы поехал в полк Кравцова, чтобы сразу, минуя отделы штаба, лично получить свежие, последние сведения о противнике и тем самым выиграть в неумолимом беге нашей планеты хотя бы немного времени, всегда так необходимого в бою, а ведь порою минимальный кусочек времени может оказаться решающим… Да, он мог бы поехать, но сейчас его место здесь, и только здесь, на этой высоте, с которой открывается панорама расположения войск.

Их было пятеро: Сукуренко, Дробязко, Мальцев, Амин-заде и Рубахин. Разведчики знали, зачем их вызвал Кравцов в этот блиндаж, самый близкий к переднему краю обороны немцев: ну конечно же пошлют за «языком», и они пойдут, это их служебное дело, пойдут, как обычно ходят на работу все люди…

Мальцев пересказывал письмо, полученное накануне от матери.

— Послушай, Аминь, что она пишет. «Ты у меня, — говорит, — единственный ребенок, Петенька…» Понятно? Я — ребенок! — комментировал он письмо. «Береги себя, Петенька…» А как же! Мы тут все только и заботимся об этом — как бы не поцарапать себе ножку, как бы горлышко не простудить, как бы насморк не схватить под огнем немцев… Отвечу я ей: «Дорогая мама, не беспокойся, твой сынок Петенька очень бережливый ребенок, осторожный до ужаса. За такое примерное поведение он, твой Петенька, на прошлой неделе из рук самого товарища Акимова получил второй орден. Короче: мамочка, живу, не хвораю, а фашист дюже хворает, чихает до издыхачки. Теперь, мама, думка у нас: быстрее организовать на Сапун-горе фашисту спектакль «Не брани меня, родная, что я так его люблю» с эпилогом «Прыгнул в море и не выплыл». — Мальцев захохотал, позвякивая орденами. Он поднялся, заговорщически обратился к Сукуренко: — Товарищ лейтенант, у меня тут старшина роты знакомый. Очень большой хлебосол, у него всегда что-нибудь найдется, разрешите послать Родиона Сидоровича, он организует там? — показал он на дверь.