Николай Камбулов - Тринадцать осколков

— Здесь новый мундир с нашивками обер-лейтенанта.

— О, это хорошо, спасибо, Марта. Ты отличный помощник у фон Штейца. Не слыхали, Турция не собирается высаживать свои войска в Крым?

— Нет, не собирается.

— Но это же свинство! — возмутился Лемке.

— Пожалеет. Я верю в это, Лемке. А как ты? — Марта заметила на кровати возле подушки томик Гейне и, пока Лемке надевал новый мундир и обдумывал, что ответить этой красивой и своенравной женщине, взяла книгу, начала листать ее. Марта знала, что томик принадлежит Паулю. Брат и сам пописывал в юности стихи. Он был очень равнодушен к политической литературе. Ей казалось, что это пройдет, придет время, и брат будет «глотать» книги доктора Геббельса, сборник речей Мартина Бормана, которые популярно излагали и пропагандировали великие идеи Адольфа Гитлера… Да, так она полагала раньше. Ошиблась, теперь-то точно знает, что ошиблась: он, оказывается, был и остался совершенно безразличным ко всему этому, в противном случае в его роте такое не случилось бы… Страшно подумать: в роте Пауля разоблачили коммунистического агитатора. Она первой, пусть случайно, услышала бредни этого агитатора, и она не могла, не имела права скрыть это от фон Штейца… Брата разжаловали в рядовые, и теперь он просто истребитель танков, сидящий в бетонном гнезде.

Марта бросила на подушку томик. Лемке сказал:

— Это книга вашего брата. Представьте себе, он читает Гейне даже сейчас, когда его разжаловали! Он что, и раньше был таким идиотом?

Раньше она любила Пауля и потом, когда он присылал письма из России, тоже любила и гордилась, что ее брат находится там, сражается за жизненное пространство великой Германии, уничтожая огнем и мечом коммунистов, главных противников фюрера, а значит, и ее лютых врагов, ибо фюрер — это ее жизнь, великая будущность всей немецкой молодежи, всей нации. Это чувство к Паулю, вернее, частица его еще осталась и жила где-то в глубине сердца. Она и сама не знала об этом. Но Лемке вызвал эту частицу к жизни.

— Раньше Пауль не был идиотом! — крикнула Марта, готовая огреть Лемке плеткой. Он знал, что она может ударить: этой психопатке, расправившейся со своим родным братом, ничего не стоит пройтись плеткой по его спине, не спасет и новый мундир. Она угадала мысли Лемке, подумала: «Какой-то истукан, вышколенный истукан, болванчик, готовый исполнить все, что ему ни прикажут. И такие смеют называть себя национал-социалистами!» Ей пришла в голову дикая мысль: все же выпороть Лемке.

— Повернись ко мне спиной! — приказала она, закуривая сигарету.

Лемке покосился на дверь. Она поняла, что он сейчас убежит, и, оттого что он убежит, ей будет легче, по крайней мере, она полностью убедится в его трусости. Но он не убежал. Он показал на дверь:

— Я вас прошу выйти вон! Ничтожество! Кто ты есть? Дочь германского пролетария, взятая напрокат фон Штейцем. У меня дядя директор концерна. Надеюсь, ты об этом знаешь? И я защищаю этот концерн, и я сражаюсь за то, чтобы это предприятие поглотило другие предприятия и на Востоке и на Западе. И оно будет процветать, пока управляет Германией Адольф Гитлер. Именем фюрера — выйти вон! — Лемке потряс кулаками. — Напрокат взятая, вон отсюда!

У Марты потемнело в глазах. Она еле нашла дверь. Земля была неровной, под ноги то и дело попадались воронки, рытвины. Она спотыкалась, падала, поднималась и вновь шла. Чьи-то руки подхватили ее, усадили на сухую, нагретую солнцем землю. Она сразу поняла, что перед нею стоит Пауль, рядовой Пауль, ее брат.

— Что с тобой, Марта?

— Он меня выгнал…

— Кто?

— Лемке, племянник директора концерна.

— А-а, — Пауль тихонько засмеялся.

— Он говорит: ты дочь пролетария, взятая напрокат фон Штейцем…

Пауль опять засмеялся.

— Хочешь посмотреть мою могилу? — Он согнулся, с трудом протиснулся в бетонное гнездо и оттуда крикнул: — Директор Лемке постарался, гробик отлил прочный!

Что-то вдруг обвалилось, грохнуло — раз, второй, третий… Потом утихло. Зибель высунул голову из гнезда: курилась обугленная земля, легкий дымок полз по лицу навзничь упавшей Марты и оседал на лужицу крови.

Лемке кричал со стороны ротного бункера:

— Зибель, они начали пристрелку! Слышишь, Зибель, теперь тишине капут!

Пауль подполз к Марте, припал к изуродованному телу сестры. Ему было очень жаль Марточку: она многого не понимала, да и не могла понять, живя с завязанными глазами…

Пришла директива Гитлера. Енеке приказал шифровальщику раскодировать, немедленно, тут же, не выходя из бункера. «Видимо, это весьма важное и весьма секретное указание, — предположил генерал, — и, может быть, о нем никто не должен знать, кроме меня».

Гитлер предписывал:

«Обязываю вас от своего личного имени поставить войска в известность о том, что мы ни при каких случаях не будем принимать попыток эвакуировать наши части из крепости «Крым».

Вы обязаны проявить максимальную строгость и требовательность к местным жителям Севастополя, с тем чтобы каждый из них, от мала до велика, был привлечен на строительство оборонительных сооружений, на подсобные работы. Разрушенные укрепления в ходе боев должны немедленно восстанавливаться.

Я и немецкий народ гордимся вашим личным мужеством, боевым опытом и высоким талантом инженера-фортификатора, и мы непоколебимо верим, что доблестные войска крепости «Крым» с честью выдержат осаду русских армий.

История поставила перед нами великую задачу — вырвать у врага нужное нам время для организации мощного и окончательного контрудара! Время — победа!»

Основной гвоздь телеграммы Енеке уловил в первом предложении. Напоминание о мобилизации всех жителей Севастополя — дело обычное, он, Енеке, сам такое распоряжение отдал, отдал сразу же, как только русские пересекли пролив и высадились на Керченском полуострове…

«Я и немецкий народ гордимся вашим личным мужеством…» — и эта фраза не вызвала у Енеке особых эмоций, не вызвала потому, что она с момента волжского «котла» стала дежурной в директивах и распоряжениях Гитлера командующим армиями, попадающими на грань катастрофы. А вот первая фраза… «Мой фюрер, — рассудил Енеке, — но почему лично от своего имени? Значит, я не могу сказать войскам, что это вы приказали, что это ваша воля, ваше указание?» Десятки вопросов возникали, а ответ напрашивался один: Гитлер решил всю ответственность за судьбу армии, за жизнь многих тысяч немецких солдат возложить на голову Енеке. Он понимал, что это значит — в случае гибели армии Гитлер останется в стороне, сухим выйдет из этой истории.

Ему стало страшно за такое течение мыслей, он вдруг почувствовал себя так, словно кто-то подслушал эти мысли. Но Енеке мог быстро подавлять в себе всякие сомнения в правильности полученного приказа.