Николай Камбулов - Тринадцать осколков

Минут пять он лежал с закрытыми глазами, потом вскочил, чертыхаясь на часы:

— Стучат, как лошади копытами по мостовой. — Он сунул часы под подушку, но не лег, сидел в одной нательной сорочке и поглядывал на свои покрасневшие и потертые ноги: по горам ходить не так-то легко, за время тренировок Кравцов вдрызг истоптал сапоги.

— Может, отпустим Дробязко? Как ты думаешь?

— Спи, командир, спи.

— Да что ты меня укладываешь! — Он быстро оделся, подсел к Бугрову. Перед начальником штаба лежали донесения командиров батальонов о личном составе подразделений. — Ну и как? — спросил он у Бугрова. Он знал, что вчера поступило очередное пополнение, но еще не успел уточнить укомплектованность полка.

— Подходяще, — сказал Бугров. — Подравнялись до полных штатов.

— Ну-у! А с вооружением?

Начальник штаба не успел ответить: зазвонил телефон. Кравцов взял трубку. Кто-то, не называя своей фамилии, приглашал на вечер в колхозный клуб. Кравцов ничего не понял, передал трубку Бугрову. Тот, выслушав, заулыбался.

— Вечер танцев, — сказал Бугров, — местные жители решили повеселить фронтовиков. Может быть, сходим, командир?

— Воевать — так с музыкой, — засмеялся Кравцов и снова спросил: — А как же с вооружением?

— Подвезли, имеем излишек боекомплектов.

Кравцов стал интересоваться, сколько и каких видов боеприпасов получил полк и как это выглядит, если прикинуть на каждое подразделение. Бугров и по этому вопросу доложил подробно и обстоятельно.

— Александр Федорович, свет-батюшка, скажи мне, когда ты успел подбить все эти бабки? Ты же был на наблюдательном пункте, подменял меня, управлял боем?.. Вот что, свет-батюшка, приляг, поспи часика три.

— Не могу, из политотдела дивизии просили немедленно, к вечеру представить наградные листы на отличившихся в генеральной репетиции. Так что, командир, давай решать, кого и чем будем награждать.

— Да, да, ты прав, это надо сейчас решить… Но предложений от командиров батальонов у нас еще нет.

— Замполит собрал. Вот они, — показал Бугров на серую папку, в которой хранились написанные на клочках бумаги боевые донесения и реляции на отличившихся бойцов, — Замполит по ним уже высказал свое мнение.

— Так, так… Кто там у нас отличился?

Бугров прочитал список.

— Лейтенант Сукуренко, — прошептал Кравцов. Он закурил. Заметив на плите кипевший чайник, достал из чемодана железные кружки, сахар. — Чайку, Саша, не желаешь?

— У меня есть напиток покрепче.

— Неужели кофе? — Кравцов любил пить кофе и очень обрадовался, подумав, какой же молодец — приготовил ему такой подарок.

— Коньяк, командир, высшего качества. К чаю очень пойдет. И фрукты есть.

Ну ставь, шут с ним, коньяк так коньяк. Два дня отдыха, можно немного и погреться, — засмеялся он.

— Как будем пить, вприкуску с чаем или в натуральном виде? — пошутил Бугров, держа бутылку в руках. Кравцов в тон начальнику штаба заметил:

— Вприкуску, — и показал на кружки, — сюда коньяк, а чай в блюдечко. На фронте ни одна холера не действует на человека. Почему это? — И сам же ответил: — Нервы, они тебя так держат в узде, что никуда не свернешь…

Бугров выпил до дна, Кравцов только пригубил. Он взял папку с реляциями, отыскал представление на Сукуренко, подписанное командиром первого батальона, в составе которого на учениях был взвод разведки.

«Взвод лейтенанта Сукуренко действовал дерзко и стремительно. Я видел своими глазами, как лейтенант Сукуренко личным примером увлекала вперед солдат. Неподалеку рвались снаряды, два осколка пронзили лейтенанту ватную телогрейку возле плеча. Я полагал, что лейтенант ранен, послал санитара. Но лейтенант прогнал санитара прочь: «Это пустяк, я не ранена». Потом, уже на плато, тов. Сукуренко…»

Кравцов не стал читать дальше. Он знал, о чем будет сказано. Сукуренко, по существу, спасла жизнь Рубахину. Контуженный и оглушенный, разведчик чуть не попал под разрывы снарядов. Она остановила его, затем, взвалив на спину, оттащила в безопасное место.

— Твое мнение, Александр Федорович? — спросил Кравцов и отпил глоток коньяку.

— Сукуренко заслуживает такой награды.

— Н-да, — выдавил Кравцов. — Скажи мне, Саша, почему до сих пор — помнишь, мы представляли Сукуренко к ордену Отечественной войны первой степени, это было перед взятием Ялты, она тогда хорошего «языка» подарила нам, действовала самоотверженно, — почему до сих пор нет награды и нет никакого ответа? Может быть, затерялся наградной лист?

— Андрей… — сказал Бугров и умолк.

Кравцов понял: Бугров знает все о Сукуренко, но молчит, молчит по той же причине, по какой и он сам, Кравцов, скрывает тайну об этом человеке. «Интересное дело! — подумал Кравцов. — Неужели она не догадывается, что ее тайна давно известна многим? — Он вдруг поставил себя на ее место, и ему стало до предела ясным, почему она с такой жаждой стремится быть храброй и бесстрашной. — Она боится, как бы не напомнили ей об отце?.. Нет, она и без этого — отважный человек.

Кравцов схватил кружку, залпом выпил коньяк, бросился к выходу.

— Андрей! — остановил его Бугров. — Через два дня бой, и, может быть, мы расстанемся, в бою всякое бывает. Я обязан открыть перед тобой одну тайну… о Сукуренко.

— Не надо, не хочу знать! — он грохнул дверью, но тут же, полуоткрыв ее, просунул голову, крикнул: — Приказываю молчать! — и скрылся.

Дробязко рвал цветы. Их было много — красных, темно-синих, желтых… Пригорок казался Сукуренко ярким ковром, точь-в-точь таким, как тот, который висел у тетушки на стене, и именно таким, каким он выглядел после чистки снегом. Живо вспомнилось: маленький дворик, сарайчик для дров и большой сугроб. Она трет снегом ковер, руки красные. Вася стоит подле и ворчит: «Вот дура так дура, отморозишь пальцы. На рукавицы». У нее не было тогда рукавиц, тетушка не очень проявляла о ней заботу, не баловала нарядами и о ее здоровье не беспокоилась. Однажды она простудилась, заболела крупозным воспалением легких, угодила в больницу. Из горла пошла кровь. Даже тетушка испугалась, а Марине нисколечко не было страшно, напротив, ей хотелось умереть: очень уж муторно было жить с анкетой дочери врага народа. Вася приходил в больницу, приносил книжки, говорил тихо: «Дура ты, дура, умереть пустяк — раз, два, и готово. Ты брось об этом думать. Мы вместе будем уроки готовить». Но он готовил один — и за себя и за нее, так ловко подделывал ее почерк, что ни один из преподавателей десятого «Г» ни разу не усомнился. Ему ставили четверки, а в ее тетрадях — пятерки. Правда, потом, когда вышла из больницы, призналась: «Это не я готовила уроки, а он, Вася Дробязко». Ух как он обиделся тогда! Она сказала: «Я врать не могу, стыдно». — «Да разве это вранье! Дура, ничего не понимаешь». Он подошел к ней, взял за руку и долго смотрел в глаза. Она испугалась, крикнула: «Вася, не надо, ничего не говори!» — «Ладно, я потом скажу». «Потом» тоже не сказал — ни на вокзале, когда уезжал на фронт, ни теперь здесь, в Крыму…