Николай Камбулов - Тринадцать осколков

— Лейтенант Сукуренко на месте?

— Все ушли в клуб, товарищ подполковник, и командир наш тоже. — Он подошел к Кравцову и весело добавил: — Ти наш командир сейчас не узнаешь. Мужской костюм сняль, платье короший надель. Сюда пошель, прямо в клуб пошель… Вася Дробязко их подстригаль, красив прическа получился. Другой женщин стал, в Европа нет такой, в Узбекистан нет такой, в Москве… не был, не знаю. В Москве, наверное, есть такой красивый девушка… Смелый он, наш командир, красивый и смелый. — Амин-заде умолк, вдруг спохватился: — Ужин подгорел, разрешите бежать кухня?..

Кравцов пришел в клуб уже почти под конец веселья, но еще было много народу, и он с трудом отыскал Сукуренко. Она стояла возле окошка в окружении бойцов и командиров. Заметив возле нее капитана Рубенова, Кравцов нахмурился и хотел было сразу уйти, но тут вдруг баянист заиграл вальс, а Петя Мальцев голосисто объявил:

— Танцевать — не воевать, пошли, ребята, в атаку на вальс! — Он подхватил Васю Дробязко, и они закружились по залу, очень красиво и плавно. Кравцов даже удивился: «Смотри, молодцы, как танцуют».

Вышло еще несколько пар. Быстро расхватали девушек из санроты. Капитан Рубенов пригласил хирурга Ольгу Павловну, пожилую женщину. Это заинтересовало Кравцова, и он решил подождать, пока не освободится капитан. Но прежнее желание немедленно поговорить с ним о лейтенанте Сукуренко вдруг притупилось, и он, глядя на старающегося быть молодым Рубенова (капитан завидно кружил свою улыбающуюся партнершу), чувствовал, как отходит, теплеет в душе.

Танец окончился внезапно, и люди дружно заспешили к выходу. К Кравцову подошел Рубенов, взял под руку и дохнул в ухо:

— Ты чего такой скучный? — И, не дожидаясь ответа, громче сказал: — А я у вас последний день, завтра уезжаю в корпус, новую должность получил.

— Повысили? — сухо спросил Кравцов.

— Да… Вот за какие заслуги, и сам не знаю. Одним словом, до свидания, Андрей Петрович, — он подал руку, теплую и приятную, и быстро скрылся за дверью. Кравцов посмотрел на свою руку: теплота еще ощущалась, и он широко улыбнулся, примирительно подумал: «Черт его поймет, этого особиста. Теплый какой!»

Он вскинул голову, увидел Петю Мальцева, о чем-то разговаривающего с Дробязко, заметил ее, все там же, у окошка. «Не танцует, что ли?» — промелькнуло в голове. В белом в черный горошек платье Сукуренко выглядела более женственной, более хрупкой — весь вид ее как бы взывал к сочувствию и жалости. Но это только казалось Кравцову, и ощущение это быстро прошло, когда она, подхватив под руки Мальцева и Дробязко и словно не замечая Кравцова, закружилась по залу, приговаривая под заигравший баян: «Мы ребята боевые, мы ребята огневые» — и рассмеялась звонким, чистым смехом.

Кравцову захотелось курить. Он вышел на улицу, сел под деревом на скамейку. Оглянулся. Рядом стоял Рубахин, одетый в новенькое и аккуратно выглаженное обмундирование.

— Молодец, Родион Сидорович! — похвалил его Кравцов. — Люблю, чтобы у солдата все блестело. Такого враг боится.

— Это уж точно, товарищ командир, — охотно ответил Рубахин, присаживаясь рядом. — Что у человека внутрях, то и снаружи. — И сам же себе возразил: — Иной раз совсем по-другому получается: внутрях вроде бы золото, а по фасаду никакого вида… И наоборот может быть. Жизня, она, товарищ командир, не вам говорить, не сразу открывает человеку суть свою. А на фронте еще сложнее… Когда лейтенант Сурин погиб, я Мальцеву бросал такие слова: «Зачем лейтенант кидался под мину? Без соображениев он был…» Теперь сам бы себя швырнул не только под мину… под бомбу лег бы… за одного человека.

Кравцов хотел спросить, что это за человек, за которого он готов идти на смерть, но не успел: из клуба с шумом и смехом вышла большая группа бойцов и командиров, потом показалась Сукуренко с Мальцевым и Дробязко. Рубахин вскочил на ноги, вытягиваясь и прихорашиваясь. Лицо его, до этого грустное, озарилось внутренним светом. Разведчики, не останавливаясь, пересекли двор, скрылись за полуразрушенной оградой.

— Я побегу, — спохватился Рубахин.

— Идите, — сказал Кравцов и сам последовал к ограде. Сквозь пролом он видел, как удалялись Вася Дробязко, Петя Мальцев и Сукуренко. Рубахин, сутулясь, плелся за ними на почтительном расстоянии, подфутболивая попадавшиеся на тропе камни. Потом Сукуренко остановилась, позвала Рубахина. Родион вспорхнул и в один миг пристроился в ряд с ней. Пролом был небольшой, и разведчики вскоре скрылись из виду. Кравцов обошел ограду, но и отсюда их не увидел…

Море и тишина…

До моря считанные километры. По вечерам слышен рокот волн, то утихающий, то нарастающий. Нервы натянуты, а воображение обострено, и перед мысленным взором Лемке встает скалистый, обрывистый берег, а дальше вода, вода — на сотни километров властвуют волны и быстро скользящие по ним изломанные тени от русских самолетов, — встает весь вздыбленный, взлохмаченный разрывами бомб котел Черного моря. Лемке не умел плавать, и это обстоятельство еще больше страшило его.

— Черное, черное… Да, другим оно сейчас и быть не может, Черное, — шепчет Лемке и сам себя призывает к хладнокровию и выдержке. На какое-то время ему удается вытеснить из головы мысли о море. Но миг относительного спокойствия тотчас же исчезает, испаряется, как капля воды, упавшая на раскаленный металл…

Впереди, напротив, — русские войска. До них рукой подать. Лемке знает, что в низине, у подножия горы, притаились не просто части Красной Армии, а армада артиллерии, танков, богом проклятых «катюш», авиации и людей.

Армада и тишина… Почему они молчат? Почему не стреляют? Почему не атакуют?

Тишина мертвила Лемке, и, чтобы не задохнуться в ней, он бегал и ползал от траншеи к траншее, от дзота к дзоту, от солдата к солдату, подбадривал, призывал подчиненных к стойкости и самопожертвованию, говорил о скором решающем переломе в войне, который готовит фюрер… Он много говорил, но проклятая тишина ни на йоту не ослабевала, и, когда в воздухе появлялся русский самолет-разведчик или падал снаряд, посланный оттуда, где притаилась армада войск противника, он выскакивал из ротного бункера, спешил к Зибелю, кричал в убежище:

— Вот, слышал? Они начинают! Мы их перемелем в порошок!

Утром в бункер пришла Марта. Она пришла без одноглазого Грабе — раньше она всегда появлялась на передовой с майором Грабе, которого Лемке побаивался. Марта исправила красным карандашом в тексте приклеенной на дверях листовки слово «лейтенант» на «обер-лейтенант», потом сказала:

— Поздравляю, Лемке, с новым званием.

— Хайль Гитлер! — ответил Лемке.

Она подала сверток: