Николай Камбулов - Тринадцать осколков

— Подшить в дело, — сказал он шифровальщику своим обычным твердым голосом.

Шифровальщик показал на гриф телеграммы:

— Это сжигается, господин генерал.

Енеке достал зажигалку, нажал на кнопку, вспыхнуло синеватое пламя. Затем он растер пепел на ладони, сдунул его, сказал шифровальщику:

— Вы свободны.

В бункер вошел фон Штейц и без обычного официального приветствия сказал:

— Кажется, началось. Они открыли пристрелку.

— Пристрелка — это еще не начало, — ответил Енеке, — пристрелка может продолжаться несколько дней. Несколько! — повторил он.

— Есть разрушения, есть и убитые. — Фон Штейц полагал, что командующий сразу поинтересуется тем, кто именно погиб и в каком секторе, и он тогда первой назовет Марту.

Енеке не сразу отозвался. Он сидел в кресле и долго молча играл зажигалкой, то нажимая на кнопку, то гася вспыхнувшее пламя. Он думал о своем, а фон Штейц о Марте… Полковник вспомнил дни, проведенные в имперском госпитале с Мартой, пытался в мыслях ответить себе, что свело его с этой милой и фанатично настроенной девочкой — любил он ее по-настоящему или просто так привязался, привязался ради развлечений? На этот вопрос он не смог ответить, хотя точно знал, что он не женился бы на Марте. Не потому, что такой брак совершенно невозможен: она просто Марта, дочь немецкого рабочего, а он, фон Штейц, знатный и богатый человек — потомок известных в Германии фон Штейцев… И все же, все же Марта для него не просто Марта, и он обязан что-то сделать, чтобы память о ней осталась. Если генерал Енеке выделит ему самолет, он отправит тело Марты в Германию и распорядится похоронить ее на берлинском кладбище, а потом, когда кончится война, поставит ей памятник как героине…

Енеке, играя зажигалкой, попытался найти на полу пепел от сожженной телеграммы, но не нашел: его, видимо, сдуло, когда открывали дверь. Енеке даже обрадовался этому. «Раз такой гриф, то и хорошо, что от телеграммы не осталось и следов», — подумал он и тоном приказа сказал:

— Разрушения должны немедленно восстанавливаться. Пошлите туда местных жителей — сто, двести, сколько потребуется, и заставьте их восстановить разрушенное.

— Погибла Марта, — сообщил фон Штейц.

— Марта? Это, конечно, печально, но ничего не сделаешь, война требует жертв.

— Она была настоящей немецкой девушкой…

— Женщиной, — подхватил Енеке, глядя исподлобья на фон Штейца, как бы говоря: мне-то известно, в каких отношениях вы были со своей помощницей.

— Да, женщиной, — твердо повторил фон Штейц.

— Вот именно, — сказал Енеке, поднимаясь. — А обязанность немецкой женщины — рожать для Германии солдат.

Фон Штейц вскочил, но Енеке опередил его:

— Но Марта была сама солдатом, настоящим солдатом.

— Вот именно, — подражая Енеке, сказал фон Штейц, — а без настоящих солдат не может быть настоящего генерала.

Командующий понял намек фон Штейца, воскликнул:

— О, оказывается, вы умеете обижаться. — Он заметил в руках фон Штейца металлическую коробочку и, чтобы уклониться от неприятного разговора, сказал: — Это что у вас, сувенир?

— Где? — Фон Штейц и сам не заметил, как вытащил из кармана коробочку и теперь крутил ее, гремя осколками.

— У вас в руках.

— А-а… Это незабудка о шестой армии Паулюса.

— Интересно, можно посмотреть? — Енеке взял коробочку, прочитал написанные Мартой на крышке слова: «Реванш! Помни, Эрхард». Она написала еще там, в госпитале, когда фон Штейц возвратился из поездки в ставку. Генерал открыл коробочку, сосчитал осколки, видимо, догадался, откуда извлечены эти ребристые синеватые кусочки металла, и сказал:

— Ваши?

— Да.

— Все тринадцать?

— Да, в смысле двенадцать, — поправился фон Штейц. — Тринадцатый — отцовский. Он был ранен под Псковом в восемнадцатом году, осколок подарил мне.

— Помню старого фон Штейца. Помню… Реванш — хорошо. Храните. — Он задумался, потом тряхнул головой: — Мы вырвем у врага время, нужное нам для организации сокрушающего контрудара. Реванш мы возьмем! Храните. — Он возвратил коробочку и совершенно другим голосом спросил: — Так… Что вы хотели сказать о Марте?

— Отправить ее тело на самолете в Берлин и похоронить на городском кладбище. Она этого заслуживает.

— Верю и знаю. Я могу просить фюрера о награждении ее даже Железным крестом первой степени. Но самолет выделить не могу. Похороним ее здесь. Мы отсюда не уйдем, фон Штейц!

— Не уйдем, — повторил фон Штейц и почувствовал на душе облегчение: Енеке прав, похоронить здесь, потом можно будет останки перевезти в Берлин. И как это он сам об этом не подумал?

Они вместе вышли из бункера. Енеке сказал:

— Надо создать аварийный отряд из местных жителей под надежной охраной наших офицеров, — он обрадовался этой неожиданно пришедшей ему мысли. — Надо, надо, фон Штейц, без такого отряда нам не обойтись. Немедленно бросить его на восстановление разрушенных объектов. — Он начал говорить об отряде так, будто он уже создан и действует. — Пусть работают, пусть работают под огнем, под обстрелом. Пусть гибнут сотнями, но работают… Пусть, пусть! — перешел Енеке на крик. Этот изящно скроенный и сшитый из дисциплины и вечного послушания начальству человек лопнул по швам и обнажил перед фон Штейцем неуравновешенность и истеричность.

Чем пахнет земля?.. Люся никак не могла понять, но запах она чувствовала — острый, щекочущий ноздри. Цементом? Нет. Проволокой? Нет. Свежесрубленными деревьями? Нет… Так чем же она пахнет?

Люся поднатужилась, выбросила из котлована землю. Офицер, тот самый офицер, который три дня назад привел ее из бункера к уже знакомому полковнику фон Штейцу, у которого ей поручили возглавить бригаду землекопов, крикнул на ломаном русском языке:

— Эй, дикарка, ти есть бригада, командуй этими швайни! Ти меньше лопата арбайтен. Командуй, командуй. Ти есть командир!

Начался обстрел. Офицер шмыгнул в убежище. Снаряды ложились неподалеку, они гулко крякали, а осколки пели какую-то страшную песню, от которой, замирая, холодело сердце. Ребята жались к крутостям котлована, ручонками закрывая головы. Пожилой, с протезом на ноге мужчина свирепо кричал на Люсю:

— Шкура продажная! Ты ответишь за мальчонок.

Он подполз к Люсе. Скрипя протезом, замахнулся ногой, чтобы ударить, но не ударил, выругался, плюнул со злостью в лицо. Люся вытерла плевок руками, испачканными землей, и снова почувствовала запах. Чем же пахнет земля? Вчера здесь, на главной террасе укреплений, были разворочены тяжелыми снарядами пять дзотов. В них находилось дежурное подразделение немцев. Трупы увезли, а кровь, кусочки от одежды и изогнутые, окровавленные каски остались. «Земля пахнет кровью, — догадалась Люся. — Кровью врага», — брезгливое и в то же время радостное чувство охватило ее.