Николай Камбулов - Тринадцать осколков

Что-то знакомое чувствуется в словах Чупрахина. И мне хочется, чтобы Иван продолжал. Но он уже умолк.

Пробираюсь к выходу, ближе к свету. Под шинелью еще хранится сумка командира дивизии. Хочется посмотреть, что в ней. Достаю тетрадь в черном коленкоровом переплете, из которой выпадает отдельный лист. Рапорт командующему. Интересно, о чем тут? Читаю:

«Товарищ командующий!

Наши войска находятся на ак-манайских позициях пять месяцев. У нас достаточно сил и средств, чтобы еще в январе организовать наступление и прорвать оборону фашистских войск, но мы продолжаем отсиживаться на занятых рубежах. Я, коммунист, старый командир Красной Армии, не могу не возмущаться подобным положением дел на фронте.

Вы, наверное, возразите мне и скажете, что фронт продолжает оставаться боеспособным и в состоянии в подходящее время нанести сокрушительный удар по фашистским войскам. Да, это верно, но верно только на сегодня. При изменившейся обстановке войска фронта могут оказаться в тяжелом положении.

Уже который месяц наши части продолжают сохранять боевые порядки, рассчитанные на ведение наступательных действий, а фактически (будем смотреть правде в глаза) они находятся в состоянии неопределенности. Это таит в себе большую опасность: если враг внезапно предпримет наступление, войска окажутся в труднейшем положении. Боевые порядки соединений переуплотнены (шутка ли: дивизия занимает участок шириной до двух километров! Когда это было?!), наши резервы слишком близко располагаются к линии передовых частей. Они лишены возможности совершить какой-либо маневр. Тылы так же опасно подтянуты к боевым частям. Глубина Керченского полуострова в должной мере не готовится к обороне. Да и главная полоса, на которой находятся войска, в инженерном отношении оборудована слабо.

Командование и наблюдательные пункты ни разу не меняли мест расположения. Бесспорно, вражеская разведка их давно засекла.

В руководстве фронтом войска чувствуют непозволительную раздвоенность: вы приказываете углублять и совершенствовать оборонительные сооружения, а товарищ Мельхесов своими распоряжениями и частыми призывами готовиться к немедленному наступлению фактически отменяет ваши распоряжения и тех, кто пытается отрывать траншеи, называет оборонцами, применяет к ним административные меры. Это недопустимо!

Надо убедить товарища Мельхесова в том, что он не понимает создавшейся ситуации на фронте.

Прошу вас, прикажите немедленно готовиться к упорным оборонительным боям. Расположение наших войск, их группировка дальше неизменными оставаться не могут.

— Не успел передать, — заключаю вслух. Прячу в сумку записную книжку и иду к Чупрахину.

Беленький плачет. Плач его похож на хохот сумасшедшего. Потом он тянется к Ивану:

— Слышишь, матрос, прости! У меня чувство самосохранения очень развито. Понимаешь, с детства у меня это.

— Убери руки! — кричит Иван. — Не баба, чтобы обнимать.

— Гонишь прочь? Не уйду, буду лежать рядом, пока не умру.

— Врешь, умереть у тебя духу не хватит, скорее к немцам сбежишь.

— Правду говорю… Послушай…

— Замолчи, слизняк! Бурса, я думал, что он пришибленный от природы, а он, чувствуешь, какой линии? Вон отсюда! — замахивается Чупрахин на Беленького.

Кирилл вскакивает, торопливо подхватывает сумку, бежит в темноту.

Ночью предпринимаем очередную попытку выйти из катакомб. Мы уже давно наметили место сбора: если при выходе нам придется рассеяться, каждый знает, куда потом собираться. В узком полузаваленном проходе мы стоим вплотную друг к другу, чувствуем, как взволнованно бьются наши сердца.

— Товарищи! — полушепотом обращается Чупрахин. — Хватит у вас сил, чтобы бесшумно поднять этот камень и подержать его на руках, пока я не посмотрю, есть ли там немцы?

— Хватит, — отвечаем разом. Обхватываем ребристый камень: — Раз, два — взяли!

Чупрахин, согнувшись, протискивается в образовавшуюся щель. От непосильной тяжести перед глазами плывут радуги. Но мы стоим неподвижно, словно превратились в одеревенелые существа.

— Бурса, фашисты ушли; наверное, решили, что мы уже на том свете, а нам и на земле по горло дел, — возвратившись с осмотра местности, говорит Чупрахин.

Он велит сдвинуть серый камень с прохода. Напрягаемся, и камень не так уж тяжел. Кто-то горбатый проворно проскальзывает у ног. «Беленький», — мелькает у меня в голове, и я, опьяненный свежим воздухом, падаю на землю, сквозь забытье слышу шум волн. А руки тянутся вперед, ноги упираются в камни. Ползу, ползу туда, где дышит живое море…

«Ну, беги, беги!» — настойчиво шепчет ветер, а я стою словно заколдованный и не могу сдвинуться с места. Впереди черная пропасть обрыва, а дальше необъятная даль. Она шевелится, вздыхает и тоже будто повторяет: «Беги, беги». Оглядываюсь по сторонам: по выходе из катакомб все расползлись в разные стороны, теперь вот надо подумать, где же находится место сбора. Черным пятнышком мельтешит под обрывом лодка. Сердце стучит: «Беги, беги».

Безотчетно прыгаю под обрыв и долго кубарем качусь вниз. Морская прохлада приносит облегчение. Вот и лодчонка. Она прикована цепью к причалу. Остается только оторвать цепь, вскочить — и туда, через пролив, на Большую землю. «Как, один?.. Без товарищей?» — шепчет ветер над ухом. Прыгаю в лодку. Руки лихорадочно снуют по бортам: вот они, весла, беги! «Нет, надо найти Чупрахина, у него знамя», — решаю я и, выскочив на берег, бегу к нависшей над берегом скале. Наступает проблеск в сознании: надо отсюда уходить, пока не заметили.

Попадаю в глубокую промоину. Обросшие иссиня-желтым мхом скалы висят над головой, а еще выше — голубое чистое небо. Оно такое мирное, тихое, такое доброе, что трудно оторвать от него взгляд. Присаживаюсь под скалой и вдруг спохватываюсь: это та промоина, которую мы наметили для сбора! Местность мы хорошо изучили еще в первые дни боев на Керченском полуострове. Но где же Чупрахин, где Алексей?

Камень, шурша, катится вниз. Бросаюсь за выступ. Но тут кто-то хватает за плечи и прижимает к земле.

— Черт! Это ты, Бурса!

— Чупрахин! — не говорю, а вздыхаю: от радости дыханье сперло.

Сидим в скалистом коридоре. Слышится глухой шепот моря. Иван без умолку говорит о том, как он полз к расщелине, как боялся, что могут обнаружить немцы, тревожился о знамени, спрятанном под гимнастеркой.

— Тут сижу, и ты идешь, принял за постороннего… Извини, что немного помял, что же делать? — Иван испытующе смотрит на меня и каким-то не своим голосом говорит: — Что мы, вдвоем?.. А?