Николай Камбулов - Тринадцать осколков

— Будем искать своих, не все же погибли, — отвечаю.

— Где они, где, спрашиваю? Ты вот учился в институте, скажи мне: конец это или не конец? Отвечай! Что же молчишь? — трясет он меня за плечи. — Отвечай: конец или не конец?

— Не знаю…

— Эх ты, бурсак… А я вот знаю. Хочешь скажу?

— Говори.

Чупрахин поудобнее садится на камень и, зажав руками голову, смотрит в конец ущелья. Там курится легкий туман. О чем думает Чупрахин? Может, вспомнил свой корабль, учебные походы? А может быть, ожило в памяти и неомраченное детство, и мчащийся паровоз, который он водил на линии Ростов — Миллерово с непоколебимой убежденностью, что делает самое важное, самое главное, то, без чего немыслимо биение большого сердца страны! А может быть, в той прозрачной дымке тумана он видит своего деда, старого солдата с вечной шуткой и неисчерпаемым запасом былей и небылиц.

— Из трюма не вижу, сколько их там, — начинает Чупрахин, — наверное, порядочно. Хлопают наши зенитки. Мы делаем свое дело, машины работают как часы. Проходит минута — и взрыв потрясает тело корабля. «Наверх!» — звучит команда. Мне-то что? Я подчиненный: наверх так наверх. Поднимаюсь. Корабль, задрав нос, погружается в воду. Стонут раненые. Снуют санитары, врачи. Вот и командир корабля. Он стоит на своем месте, такой же, как и раньше, — немного суровый. На правом плече у него кровавое пятно. «Спустить на воду спасательные средства!» — командует он. А я никак не могу оторвать своего взгляда от его лица. Спускают шлюпки на воду. «Покинуть корабль!» — отдает приказ командир. Я все стою и гляжу на капитана второго ранга. «Отваливай!» — слышу его голос. Я продолжаю стоять. Мне все равно: какой смысл спасаться, когда нет корабля? Вода уже коснулась моих ног. И тут меня заметил командир. «Ты почему остался? Приказ слышал?» — сказал он, но сказал таким тихим и слабым голосом, что я понял: командиру осталось жить недолго. «Подойди», — позвал он меня. Я подбежал. Он положил руку мне на плечо и сказал: «Слушай, товарищ Чупрахин. Гибель корабля — это тяжелая рана, но не смертельная. А вот если матрос остудит свое сердце, потеряет веру в свои силы, веру в победу, тогда ему конец. Понял?» — «Понял», — отвечаю. «Иди, — говорит. — Вот мой тузик… Бери». И тут он упал… Я грустных историй не люблю, — обрывает свой рассказ Чупрахин. — А напомнил тебе про это для того, чтобы в твоей голове не шевельнулась паршивая мыслишка о том, что у Чупрахина может остыть сердце. Замечаю: из глубины ущелья идет человек.

— Ложись! — предупреждаю Чупрахина.

У мужчины большая борода, изорванная одежда. Он идет медленно, опираясь на палку. Видимо, ему некуда торопиться, похоже, он уже долгое время вот так ходит здесь. Старик останавливается. Посмотрев вокруг, снимает шапку, опускается на землю.

— Узнаешь? — шепчет Чупрахин. — Дядя Забалуев.

Поднимаемся. От неожиданности Прохор пятится назад, но, узнав нас, тихо говорит:

— Кажись, свои ребята… Помню, помню… Чупрахин?.. Самбуров?..

— Как есть они… А вы-то, дядя, как сюда попали? — подходит к нему Иван.

Забалуев неохотно отвечает:

— Прячусь вот…

— «Прячусь»! — набрасывается на него Иван. — Драпал-то зачем?

— Да что говорить! Не устояли…

— Слюнтяи! — не унимается Чупрахин.

— Напрасно лаешься, нонче он и на других фронтах жмет, сказывают, к Сталинграду пробился…

Укрывшись в безопасном месте, мы расспрашиваем Забалуева, как отходила дивизия. Вскоре после того как мы приступили к тренировкам, дядю Прохора перевели в стрелковую роту, и он все время находился на переднем крае.

— Перед этим дней пять стояло затишье, — рассказывает Прохор. — В полковой тыл нашу роту отвели. Артисты приехали… Перед их выступлением на сцену взошел сам Мельхесов. Дюже крепко сказал… Говорит, ситувация такая, что надо забыть окопчики, траншеи, говорит, готовьте стремянки и упоры, чтобы быстрее выскочить на поверхность и идти в наступление. Какого-то генерала распушил, сурком назвал его… Говорит, ситувацию тот фронтовую не понимает, не видит, что немец издох и надо его труп сбросить в море. Аплодировали. Красиво говорил, хлеще артистов… Вернулись мы на передний край. Смотрим, точно так, как сказывал товарищ Мельхесов: немец будто выдохся, молчит и молчит. Бойцы говорят командиру: «И чего это фашист онемел, не пора ли нам пощупать его?» Взводный отвечает: «Приказа нет, а пощупать надо бы». Все так думали. И я не раз вспоминал Кувалдина. Видать, этот Кувалдин человек был с искрой. Помните, как он говорил: «Не дело останавливаться, надо идти вперед». И то правда! Занял, скажем, высоту, уперся обеими ногами в нее и прыгай дальше. Сколько дней мы сидели на одном месте! — Прохор задумывается, продолжает: — Восьмого мая немчишка угостил нас с воздуха. Навалился авиацией так, что и головы нельзя было поднять, все небо почернело от его самолетов. А тут слух прошел: левый фланг дрогнул. Действительно, там оказалась неустойка, отступили наши и оголили левый бок. И оказались мы вроде бы однорукими. А с одной рукой не шибко навоюешь. Ну, фриц, конечно, осмелел, начал утюжить танками окопы. Мы держались крепко, но он все же сдвинул с места. Подвинул он нас к проливу. Боеприпасы на исходе, и переправочных средств маловато. А он с воздуха крошит и крошит. Раненых уйма. Смотрим, из катакомб наши вышли с тыла ему — в атаку. Фашист маленько ослабил натиск. И тут среди нас появился командующий, в кожаном пальто, без головного убора. Опустился он возле меня на одно колено и смотрит в бинокль. Долго он так смотрел, потом спрашивает: «Скажите, Аджи-Мушкай полностью заняли немцы?» — «Заняли», — отвечаю. Он задумался, и глаза у него такие грустные, что смотреть больно. Подошел к нему адъютант. «Катер подан, — говорит. — Можно переправляться». — «Куда? — не сразу понял командующий. Потом спохватился: — Где Мельхесов?» Адъютант ему отвечает: «Переправился на Тамань…» Командующий положил бинокль в футляр, сказал: «Что ж, и нам пора туда». И они ушли. Потом я их видел на берегу. Грустный был командующий-то. И то понятно. Подойдет к переправе кораблик, на него разом тысячи людей, каждый спешит на Большую землю попасть. А через минут пять ни кораблика, ни людей, одни пилотки да шапки покачиваются на волнах… Вот так сплошным потоком и плывут по воде. Кораблик не выдерживал тяжести и шел ко дну. Смотрел, смотрел я на эту толчею, пошел к траншеям, где еще отстреливались наши. Вот вам и сдох немчишка… Стратег, видать, этот товарищ Мельхесов. Раньше командующего махнул на Тамань. Со сцены выступать стратег…

Забалуев надевает шапку и, уткнувшись в колени, долго молчит. Потом поднимается на ноги и говорит:

— Меня в окопе маленько пришибло — фриц счел мертвым. Вот так я бежал, сынок. Понял?.. Надо пробиваться к партизанам, — вдруг предлагает он. — Слухи ходят, что они в горах начали действовать.