Николай Камбулов - Тринадцать осколков

— Я кадровый матрос, и никакие партизаны меня не устраивают. Будем пробиваться к своим. У нас такой приказ есть. — Иван сообщает Забалуеву о знамени.

— Через пролив? — удивляется Прохор.

— Хотя бы через океан!

— Пустое дело: говорят, немцы заняли всю северную часть Кавказа. Куда же пойдешь?

— Каркай мне тут, — возражает Чупрахин. — Ты мне, дядя, эти шутки брось — «куда пойдешь»! А еще старый русский солдат.

— Русский, конечно… А вот не могу постичь, что произошло, — сокрушается Забалуев.

— А ты не постигай, коли непостижимо. А то еще надорвешься, дома не узнают.

— Дома… Какой там дом!

— Хватит! — обрывает Чупрахин. — От твоих слов в живите забурчало. — Иван бежит за камень.

— Потешный матросик, — замечает Забалуев и, наклонившись ко мне, шепчет: — Есть у меня тут знакомая женщина — Мария Петровна, то есть я-то лично ее не знаю, не встречался, но все, к кому обращаемся от ее имени, по ночам картошкой угощают вот таких, как мы. У вас харч-то есть? Нет. Эха-а, что в мире делается. Ты, сынок, голову не вешай, пример с меня не бери. Я свое, кажется, отжил: кровью харкаю и дрожу весь, как старый пес. Почти не сплю, а если усну, тут же просыпаюсь и кричу.

В душе появляется жалость к Забалуеву, хочется как-то приободрить этого человека.

— Все это пройдет, дядя Прохор.

— Пройдет, — соглашается он и указывает в сторону Чупрахина. — А вот ему хоть бы что, как бы ничего и не случилось.

На Большую землю переправиться невозможно. Пролив охраняется гитлеровскими катерами. И все же не теряем надежды, по-прежнему находимся в расщелине. Забалуев через близких Марии Петровне людей снабжает нас картофелем, изредка приносит и хлеб. Говорят, Мария Петровна живет в поселке. По всей вероятности, она связана с какими-то надежными, осведомленными людьми. Она сообщила месторасположение лагеря военнопленных, куда, возможно, попали Кувалдин и Правдин с бойцами: после выхода из катакомб они как сквозь землю провалились, и нам ничего не известно об их судьбе.

Бойцов, попавших в плен, начали посылать на окопные работы; они ведутся километрах в двенадцати от нашего убежища. Чупрахин настаивает: совершить вылазку к дороге, по которой водят пленных, и посмотреть, нет ли среди них Правдина и Кувалдина. Возможно, что и Мухин попал в лагерь. О нем тоже мы ничего не знаем. Проникнуть к дороге не так трудно. Уже не раз по ночам кружил я вокруг поселка, на окраине которого расположен домик с проломом в стене, а подойти к домику не мог. Может быть, Аннушка еще там.

Вот-вот забрезжит рассвет. Чупрахин и Забалуев только что притихли, возможно уснули. Беру автомат, тихонько вкладываю в приемник заряженный диск и карабкаюсь вверх. Потом останавливаюсь на одну минуту: хочется взглянуть на товарищей. Иван поднимает голову.

— Пошел, Бурса? — тихо спрашивает он. — Иди, — спокойно переворачивается на другой бок, словно я отправляюсь в гости к знакомым.

Знаю, стоит только скрыться, как Чупрахин последует за мной и, притаившись в камнях, еще долго будет сопровождать меня взглядом, как это он часто делает, когда я ухожу один на разведку. Сегодня я должен приблизиться к дороге. Если бы удалось увидеть Правдина, Кувалдина, как бы я обрадовал Ивана!

Рассвет застает меня на возвышенности в полуразвалившемся окопе. Рядом должны пройти пленные. Здесь могут заметить немцы. Но об этом не думается.

Со стороны пролива показывается солнце. Где-то там Темрюк — город, откуда начался наш боевой путь. Вспоминаются тренировки по высадке десанта, подполковник Шатров. Он все время стоит перед глазами, как будто, кроме него, никого не встречал и не замечал.

Кажется, ведут… Колонна движется медленно. Она огибает высотку. Слышится команда. Люди медленно поворачиваются лицом к дереву. Но что на нем? Как же раньше не заметил? Это ведь человек повешен. Длинный и прямой, черный, словно отлитый из металла. На груди большой фанерный щит. Протираю глаза, напрягаю зрение. Буквы то сливаются, то расходятся, будто живые. Еще сильнее вглядываюсь, на мгновение схватываю строки:

«Комиссар Правдин. Повешен за попытку организовать побег из лагеря».

Стискиваю зубы, чтобы не закричать. Бойцы обнажают головы. Офицер выхватывает пистолет из кобуры и на ломаном русском языке громко кричит:

— Шапка надет! Смотри у меня, не забывайт про эту штуку, — он резко тычет рукой в сторону дерева и распоряжается о выдаче лопат.

Никак не могу оторвать взгляда от дерева, смотрю и смотрю. Возникает желание сию минуту отомстить за политрука. Но трезвая мысль упорствует: «Не торопись!» Ползком покидаю окоп. Иду глубоким оврагом к небольшому поселку. Что-то надо сделать. Но что?.. Начинаются сумерки. В темноте теряются домики. Кто-то движется навстречу. Падаю в канаву. Прижавшись к мокрой земле, слышу топот ног, потом разговор:

— Фриц, что пишет Эльза?

— Готовится к встрече.

— Война идет к концу. Наши под Сталинградом.

— Отто, говорят, ты сегодня продулся в карты?

— Да. Но наши вышли к Волге.

— Я могу тебе дать взаймы. Не грусти, Отто, наши в Сталинграде.

Шаги удаляются. Но вскоре опять замечаю две фигуры. И снова тот же разговор:

— Эрхард, Сталинград, считай, наш.

— Шульц, мы с тобой выжили. Боже мой, выжили!

«Они выжили… Ну нет же», — чуть не вскрикиваю я. Руки тянутся к спусковому крючку, а ствол автомата уже наведен в цель. Две короткие очереди. В садах отзывается и замирает эхо. Потом тишина, долгая, томительная.

Только под утро попадаю к своим. Молча ложусь рядом с Чупрахиным. Иван, сняв с себя телогрейку, укрывает меня:

— Они нас не одолеют, Бурса.

Хочется спросить Чупрахина, почему он все время меня называет Бурсой.

— Ну спи, спи! — говорит он.

«Ну и пусть называет», — думаю я, закрывая глаза. А сон никак не берет. Из головы не выходит Правдин. Если сейчас сообщу Ивану о гибели политрука, он немедленно побежит к дороге, и кто знает, чем это может кончиться.

Заметив, что я лежу с открытыми глазами, Чупрахин поднимается:

— Ладно, коли не спишь, рассказывай, что видел…

Просыпается и Забалуев. Он берет шапку и идет к ручейку. Наполнив шапку водой, Прохор предлагает мне:

— Освежи душу, устал, поди.

Делаю несколько глотков, остальную воду выливаю на голову.

— Ну, что видел? — повторяет Чупрахин.

— Егора, Мухина и Беленького не заметил. Их, наверное, не посылают на работы.

— А Правдина?

— Видел, на протезе ходит.

— Как же Егорка мог оставить политрука одного? — Иван долго ворчит на Кувалдина. Подбегает к фонтанчику, шумно мочит лицо.

Прохор широко разводит руками:

— А что он, Кувалдин-то, в плену — не на свободе… Рад бы помочь товарищу, да нешто позволит фашист?