Николай Камбулов - Тринадцать осколков

— Опять ты! — раздраженно отозвался Беленький.

Он сидел у самого обрыва. Я подошел к нему и сразу заметил, что он раздет до нижнего белья. Рядом лежал узелок, связанный поясным ремнем.

— Значит, бежишь?

— Боюсь, что завтра лодки здесь не будет. Спешить надо. С одной стороны — такую возможность упускать нельзя, с другой — нет смысла ждать.

— Беги… потом как будешь смотреть товарищам в глаза? — попытался образумить Беленького.

Кирилл поднялся. Была лунная ночь. Море искрилось рыбьей чешуей. Дрожало у берега черное пятно. Это качалась лодка.

— Я не бегу, — наконец понял меня Беленький. — Я спасаюсь, желание не попасть в руки фашистам — не бегство… — Он говорил очень длинно, пытаясь доказать, что поступает правильно. Я ему не возражал, но и не соглашался. Я молчал, занятый своей думой.

Кирилл долго спускался с кручи. Я видел, как он достиг лодки, слышал, как гремел цепью. Лодка, по-видимому, оказалась на замке. Вскоре Беленький начал карабкаться наверх. Обрыв был крутой, скалистый. Я уже слышал его тяжелое дыхание, как вдруг Кирилл поскользнулся, вскрикнул и, гулко ударяясь о камни, покатился вниз.

Утром я его похоронил: разгреб руками песок, положил в яму и засыпал галькой.

Потом искал расщелину, искал долго, но с твердой верой — обязательно найду. И нашел. Все ночи не спал, днем изучал местность, а ночью шел. Теперь мы вместе — легче будет…

Я весь — натянутые струны. Они звучат от малейшего вздоха Чупрахина.

Не смог молчать, рассказал Ивану о политруке. Дня три он не разговаривал. Потом заявил:

— Я должен отправиться в лагерь. Не могу так: мы на свободе, а товарищи за колючей проволокой. — Иван передал мне знамя и сказал: — Бурса, дай десяток немецких слов, и я возвращусь сюда с Кувалдиным.

Немецкий язык оказался для Чупрахина непосильным. С возмущением он вскрикнул:

— Чертова грамота! Какой Гегель ее смонтировал?!

Он ушел поздним вечером. Возвратился через три дня на четвереньках, весь в ссадинах и кровоподтеках.

Иван лежит на подстилке из травы. Под головой у него камень, покрытый стеганкой. Рядом стоит Забалуев. Прохор сейчас похож на большую, обессиленную в жестокой схватке птицу: телогрейка изорвана, рыжая борода почернела от грязи, расчленена на засаленные прядки-перья.

— Прохор Сидорович!

«Птица» наконец меняет позу, медленно усаживается рядом.

— Прохор Сидорович!

— Чего тебе?

— Пожалуйста, не молчите…

— Эха-а-а! — через полчаса тянет Забалуев и опять надолго умолкает. Мухин спит. Он три дня ничего не ел, ослаб. Мы его накормили картошкой. И теперь он больше спит, чем бодрствует.

Мне хочется заглушить тревогу в душе. Больно щемит сердце.

— Говорите, говорите… Дядя Прохор, не надо молчать…

— Все уже сказано… Остался один путь — во сыру землю.

— О чем это вы? — вдруг открыв глаза, спрашивает Чупрахин.

— Да так, ни о чем, — спешу успокоить Ивана.

— О конце заговорили. — Он сильно скрипит зубами, голова словно на шарнире, легко покачивается из стороны в сторону. — Слышал все, — со стоном продолжает он. — С нами знамя, вы подумали об этом?

Долго хожу вдоль ущелья. Тревога не проходит. Сажусь против Забалуева и рассказываю про свою мать, отца, умершего накануне войны, соседа Трофима, прожившего сто двенадцать лет и ругавшего докторов-разбойников за то, что они с большой неохотой ищут средство борьбы со старостью.

— Старый дурак, — качая бородой, замечает Прохор Сидорович.

— Кто? — спрашиваю я, обрадованный тем, что Забалуев заговорил.

— Ваш Трофим… Нешто об этом человеку думать!

— А о чем же?

— Война, браток, хуже всякой смерти. Против войны надо корень искать… Дурак твой Трофим! Мало ему ста двенадцати лет жизни. А что ж ты-то скажешь, что он скажет? — показывает на Чупрахина. — Что скажет Мухин? Он же еще мальчонка. При таких летах в огне гореть…

Забалуев снимает шапку и, подложив ее под голову, ложится, свернувшись калачиком.

Я уже дважды пытался увидеть Аннушку. Но домик оказывался пустым. Почему-то думается, что Сергеенко в селе, только я вот не могу застать ее на месте, прихожу не в тот час.

— Бурса, ты б сходил к ней. Может быть, про Егорку что узнаешь. Сходи, а? — словно угадав мои мысли, говорит Иван, опершись о локоть. — А хочешь, вместе сходим?

— Куда тебе, лежи…

— А разве я лежу? — Чупрахин разглядывает свою слегка припухшую ногу. — Я просто думаю, как нам перебраться на Большую землю.

Он поднимается и, чуть прихрамывая, делает несколько шагов:

— Видал! На мне все заживает быстро. Железо гнется, моряк — никогда. — Он садится на свое место и повторяет: — Сходи, сходи, что ж без дела время проводить…

Расщелину заполняет мрак. Забалуев уже спит. Но сон у него короток. Вот-вот вскочит и, как всегда, закричит: «Окаянные, перестаньте бомбить!» Я поднимаюсь и осторожно карабкаюсь по скалистой круче. В огромном черном пятне угадывается Керчь, тугой хребет горы Митридат, а правее должен быть поселок. Ноги помимо воли отсчитывают шаги. Из ущелья вслед мне доносится: «Окаянные, перестаньте бомбить!»

Вытаскиваю из-за пазухи пистолет и, крепко сжав его, не иду, а лечу знакомым путем: оврагом, садами…

Вот и домик. Бесшумно, словно тень, приникаю к окошку. Значит, опять никого нет. Но оторваться от стекла не могу, смотрю, смотрю. И вдруг:

— Самбурчик!

Раздайся этот голос среди сотен других голосов, среди громами шума, все равно услышал бы его, опознал, отличил.

— Аннушка!

Распахивается окно. Сергеенко подхватывает меня под мышки, помогает подняться.

— Аннушка! — так много хочется сказать, но мешает проклятый комок, некстати появившийся в горле.

Чувствую под руками пальто, надетое на ней.

— Собралась куда-то?

— Да, — выскальзывает она из рук. — Хорошо, что пришел. Скоро наших должны отправлять в Германию. Надо помочь им бежать из плена. Здесь уже все подготовлено для нападения на лагерь. Требуется один человек, который должен проникнуть в лагерь. Знаю: ты согласишься, ведь там Егорушка…

Ощупью нахожу скамейку, сажусь, говорю:

— Я ничего не понял, рассказывай все по порядку.

Она подходит ко мне и, положив руки на плечи, произносит:

— Слушай, Коля…

— Слушаю, Аня.

Я сижу одна на кровати. Нога распухла, горит огнем… Ты ушел, куда — я не знала. В квартире такая тишина, что и в могиле-то, пожалуй, бывает не так глухо. Старик, который тебя увел, не появлялся всю ночь. Где-то что-то горело, вспыхивало, освещая временами комнату. У меня повысилась температура. Но сознание было чистым, и я отчетливо понимала свое положение. Больше всего боялась надругательств, думала, вот сейчас ворвутся они и начнется…