Николай Камбулов - Тринадцать осколков

— Дядя Прохор, может быть, передумаете? — который раз спрашиваю.

— Ни в жизнь, — отвечает Забалуев. — Ты не сомневайся. Я все понял. Послушай. — Он подвигается ко мне вплотную. — Значит, сначала идти вот этой лощиной, потом поворачиваю вправо, ползу к проходным воротам. Ложусь тут и жду темноты, а если часовой замешкается, то не дожидаюсь ночи, забрасываю караульное помещение гранатами и кричу, чтобы привлечь на себя охрану… Не-ет, ты не сомневайся, дело это решу исправно…

Мои мысли текут неровно, какими-то скачками. Радуюсь: ожил дядя Прохор, он почти не повторяет свое грустное «Эха-а», — видимо, крепко верит в свои силы, даже ни разу не заикнулся о том, что идет на верную смерть, и в то же время чувствую-какую-то неудовлетворенность собой. Эту раздвоенность замечает и дядя Прохор. Он наклоняется ко мне и исправляет клок волос, выбившийся у меня из-под шапки.

— Мальчонка ты еще… Знаю, что дело нелегкое. Понимаю, на что иду. Но ты не думай об этом, не думай.

Моя голова клонится на грудь Забалуеву. Он прижимает меня к себе, мечтательно говорит:

— Кудрявый… Анка с тебя глаз не сводит. Хорошая она девушка, красивая. Только Егор мог не замечать такую.

— Не надо об этом! — вырываюсь из объятий.

— Ну-ну… Не сердись…

Приближается установленное время. Даже замечаю, как движется часовая стрелка. А волны плещутся по-прежнему спокойно и лениво. Видны лагерь, квадраты колючей проволоки и копошащиеся люди за ней. Сегодня начнут вывозить их из Крыма в Германию. Мы, горсточка обессиленных голодом, но жаждущих вновь возвратиться к своим, должны помочь этим людям вырваться из фашистских лап. А куда? Кругом гитлеровцы. Но земля, земля-то ведь наша! В своем доме — и в плену!

— Успокойся, — вдруг говорит Забалуев. — Я знаю, что тебя тревожит. Напрасно мучаешься, не подведу. Слышишь, я же решил…

Прохор Сидорович снимает шапку и пытается расправить сутулые плечи. Глаза щурятся, наполняясь блеском.

поет он, еле шевеля губами. Голос его дребезжит, но уже не убаюкивает, как прежде.

продолжает он мурлыкать.

Напевает с каким-то упоением, словно почувствовал себя в строю ротных молодцов, лихо шагающих по проселочной дороге.

— Я ведь понимаю тебя, слышишь, Самбуров? — кончив петь, обращается он ко мне. — Совестливый ты человек. Как же, мол, вот я, такой молодой, комсомолец, и вдруг допускаю, чтобы пожилой человек обогнал меня в таком, можно сказать, редкостном деле, Не думай так, войне не конец. Ты еще успеешь словечко сказать, не опоздаешь… Хотя солдату и не положено так рассуждать, боец всегда должен торопиться в бою, иначе крови больше прольешь… А мне что, силы на исходе, ложиться и ждать смерти? На мне же красноармейская форма… И спасибо Чупрахину, хотя он и злой, но рассудил правильно, поддержал мою просьбу. Кажись, пора, давай-ка сюда лимонки.

Он проверяет гранаты, тянется ко мне:

— Простимся, что ли, Миколай? — Кладет руку на мое плечо, со вздохом шепчет: — Коли доведется переправиться на Большую землю, обязательно попадешь в станицу Ахтанизовку. Просьба у меня к тебе: разыщи в Ахтанизовке мою жинку… Феклу Мироновну… Поклонись ей и скажи: «Прохор любил Родину». Больше ничего не говори, она все поймет. Теперь прощай, матросу поклон.

Обнимаемся.

Прохор уходит.

Долго гляжу ему вслед: он удаляется медленно.

Прощай, товарищ Забалуев.

Два гранатных взрыва эхом наполняют окрестность. И тотчас же взрывы раздаются в другом конце лагеря. Там Аннушка со своими людьми. Выстрелы нарастают, торопятся. Звонко лают овчарки. Люди бегут в горы, рассыпаются по склонам… Теперь оставаться здесь опасно. Надо пробираться к Чупрахину. Если все удачно кончится, в нашу расщелину возвратится Аннушка, и, может быть, не одна. Ведь в лагере людей не так много, возможно, и Егора встретит.

В ущелье попадаю на вторые сутки: пришлось сделать большой крюк, кругом рыщут фашисты. Обессиленный и голодный, осторожно спускаюсь в наше жилье. Дрожат колени. Чувствую: на этот раз спуск не преодолеть. Кружится голова, камни вроде покрыты слизью: за что ни ухвачусь — скользкое, так и вырывается из-под рук. Хочется закричать, позвать на помощь. Но где-то в глубине воспаленного мозга бьется живая, тревожная мысль: «Нельзя, можно выдать убежище». Молчать, удержать рвущийся наружу голос — ни о чем больше не думаю.

— А-а! — разжимаются губы. Удар о землю. Извилистая нитка огня обжигает глаза.

Впечатление такое, будто лежу на раскаленных углях. Жжет спину, бока, руки, голову, горит внутри. Кто-то льет на грудь воду. Открываю глаза: Егор держит в руках каску. Он наклоняется и вгибает мне ногу:

— Так больно?

— Нет, — отвечаю, хотя все тело пронизывает электрический ток.

Кувалдин берет под мышки, поднимает. Из-за выступа, прихрамывая, выходит Чупрахин.

— Бурса! Черт двужильный! — кричит он. — Анна, Мухин, смотрите, встал!

Окружают со всех сторон. Сергеенко, оттеснив Егора, поправляет на голове у меня повязку.

— Ни о чем нас не расспрашивай. Хочешь воды? А вы что стоите? — прикрикивает она на остальных. — Торопитесь!

— По местам! — командует Егор.

Аннушка приносит в каске воды. Жадно глотаю, становится легче. Она сообщает:

— Фашисты прочесывают каждую лощину, оставаться здесь опасно. Будем пробиваться в горы. Мария Петровна хорошо знает эти места. Она обещает достать моторную лодку, и уйдем на Большую землю, к своим.

Укрываемся в горах, в тридцати километрах южнее Феодосии. После налета на лагерь Бурова получила задание провести нас в горы. Аннушка говорит, что теперь Марии Петровне возвращаться в Керчь нельзя и она временно будет находиться в селе, расположенном в семи километрах отсюда. Мы, поддерживаем с ней связь. Она помогла нам обнаружить подходящий для захвата небольшой, человек на пять, немецкий катер. О нем знаем все подробности.

— Посуда не ахти, моторчик слабенький, — говорит Чупрахин. — Но нас устроит. Техника подведет, весла выручат. Главное — захватить этот паршивый катеришко.

Мы с Чупрахиным по заданию Кувалдина каждый день подползаем к берегу. Укрывшись в скалах, ведем наблюдение за морским постом гитлеровцев. «Наш» катерок редко покидает гавань, все больше стоит у причала, покачиваясь на волнах. Немцы ведут себя так, словно нет на земле войны. К ним часто приходят другие матросы, видимо, с соседних морских постов. Они поют песни, пьянствуют, купаются в море, загорают на пляже.

Фронт отодвинулся далеко на восток. Побережье только один раз подвергалось бомбежке нашими самолетами. Чупрахин очень тревожился, боялся, что катер мог быть потоплен и мы остались бы, как говорится, на бобах. Но катер остался невредим.