Николай Камбулов - Тринадцать осколков

— Бурса, вытряхни фрица из мешка. Может быть, на катере где-нибудь спрятан бензин, пусть скажет, — не выпуская из рук штурвала, говорит Чупрахин.

Конечно, Иван знает: разве можно на такой посудинке спрятать горючее, но надо же что-то делать, не сидеть же сложа руки — в надежде люди обретают силы. Развязываю мешок, с трудом вытряхиваю из него гитлеровца. Фашист вскакивает на ноги и обалдело таращит глаза.

— Бензин! — я кричу ему в лицо.

Он внезапно вырывается и пытается прыгнуть за борт. Но Кувалдин успевает схватить за ноги и, окунув раза два, вытаскивает фашиста на катер.

— Не балуй, — тянет Егор. — Глубоко, утонешь.

— Шустрый, — замечает Чупрахин. — Что он сказал о бензине?

— Ничего.

Иван сам осматривает катер. Находит пустую канистру и со злостью швыряет ее за борт. Затем поднимает маленький бочонок.

— «Вассер», — читает он надпись.

— Вода, — поясняю я.

— Была вода, — говорит Иван. — Пустой анкерок. Порядка не знают. Разгильдяи. — Он достает из-под банок весла. — Занимай места. Сил не жалеть. Туман на море. Очень хорошо. Взяли!

Гребем несколько часов. Гребем попеременно. Я с Кувалдиным. Чупрахин с немцем. Сначала гитлеровец отказывался работать, но Иван так выразительно посмотрел, что он залепетал: «Гут, гут, гут» — и великолепно греб.

Низко плывут облака. Накрапывает дождь. Аннушка сидит у руля. Ветер треплет ее волосы. Она наблюдает за горизонтом. У нее пересохли губы, она то и дело облизывает их. Дважды видел, как она опускала руку за борт и подносила ее ко рту. Ей хочется пить. Да и у меня давно уже горит в груди. Но у нас ни капли пресной воды: второпях мы забыли наполнить свои фляги, все наши мысли были Заняты катером, побегом, а о запасах воды и не думали. Наверное, все хотят пить, только молчат.

Волны вырастают на глазах. Гребем уже вчетвером. Надрывно скрипят уключины. Надвигается очередной темно-синий вал.

— Крепче взяли! — командует Чупрахин и, взглянув на гитлеровца, замечает: — Паршивец, ловко работает.

Жажда иссушает грудь. Слабеют руки.

— Крепче весла! Пронесло… — Голос Чупрахина доносится откуда-то издали и кажется металлическим.

— Вассер! — кричит немец. — Вассер!

— Что это он?

— Пить просит, — отвечаю Чупрахину.

— Потерпит. Невелик барин. Слышишь, что я говорю? — кричит Иван гитлеровцу. — Сам виноват. Почему анкерок оказался пустым? Салаги вы, а не моряки, — набрасывается он на немца.

А через минуту Чупрахин говорит:

— Море, ребята, оно не злое. Но и не терпит хилых.

Немец уже не гребет: он еле держится на сиденье, голова висит на груди, покачиваясь, время от времени шепчет:

— Вассер, вассер. — Вдруг он падает в воду.

Чупрахин возмущается:

— Хлюпик первой статьи! Вот теперь и пей, скорпион.

Туман — сплошная серая стена, ни одного просвета. Весло настолько тяжелое, что не могу пошевелить им.

— Егор, — сам не знаю для чего, обращаюсь к Кувалдину.

Что-то грохнуло и ударилось о пол.

— Анна! — вздохнул Егор.

— Пить… Егорушка… Дай руку…

— Крепче весла! Ребята, нажимай… — Вдруг поднимается Иван: — Сергеенко, земля! Слышишь, земля! Встань!

— Что с ним? — тревожно спрашивает Егор. — Никак, зашалил?

— Черти сухопутные, — продолжает Чупрахин, — берег видите или нет? Эх, слепая братия, смотрите!

— Где? — разом поднимаемся с Егором.

— Вот! — Чупрахин тычет в темноту обеими руками.

— Успокаиваешь, — уже строго говорит Кувалдин. — Со мной не шути этим. Слышишь, Иван?

— Огни! — вздыхаю и, расслабленный качкой, падаю на дно катера, потом чувствую: меня подхватывают и несут на руках.

Вода, вода. Откуда она? Неужели опять море, качка, волны?..

— Ну, ну, не падай, Бурса! Крепись, сейчас кончится этот проклятый песок, пойдут виноградники. Да не падай же! Егорка, помоги поднять, видишь, совсем обезножил человек.

Собрать силы, не быть нагрузкой для других, что же я так…

— Пустите, сам пойду.

— Правильно, Бурса. Давай, давай, братишка, — подбадривает Чупрахин. — Я тебе скажу, что ты не слабее богатыря. И все мы не слабее своих дедов — они под бомбы не попадали, огня столько не видели.

Перед глазами качаются темно-желтые волны.

— Море… Опять оно? — протираю затуманенные глаза.

— Это виноградники, — подхватывает под руку Кувалдин и с силой увлекает за собой в прохладные заросли.

Усталость проходит медленно. Вижу темный комочек, подернутый тонкой паутиной. Что это такое? Тощая осенняя гроздь винограда. А это лист — желтый, полусухой. Чувствую запах сырости. Приподнимаюсь на локте, оглядываюсь.

Алексей сидит с видом человека, только что решившего трудное дело и теперь радующегося тому, что наступило облегчение. Срываю ягоду — одну, другую, потом всю гроздь. На шум поворачивается Мухин.

— Вот и хорошо, — говорит он, — ешь, ешь. Мы уже подкрепились… Кувалдин и Чупрахин ушли на разведку. Скоро должны возвратиться.

— Аннушка где?

— Спит, вот она…

Сергеенко лежит на боку, положив под себя шинель Кувалдина. Вот она открывает глаза, но продолжает лежать в прежнем положении. В волосах через всю голову тянется ото лба к затылку широкая седая прядь.

Возвращаются Кувалдин и Чупрахин. У Егора износились сапоги, отвалились подметки, виднеются черные от пота и пыли портянки. Чупрахин сидит на корточках. Одна бровь чуть-чуть приподнята, и от этого кажется: сейчас он произнесет что-то такое, что всколыхнет не только нас, но и притихшие лозы виноградника, и всю эту молчаливую землю. Но бровь опускается, и Иван, только пожимает плечами.

Мухин спрашивает:

— Ну, что там? Как называется населенный пункт? — Алексей снимает с груди автомат, выжидающе смотрит на Егора.

— Станица Ахтанизовка, — резко поворачивается к нему Чупрахин. — Тебе что от этого, легче?

«Ахтанизовка… Ахтанизовка», — вспоминаю Забалуева. — «Разыщи… мою жинку… Феклу Мироновну… Поклонись ей и скажи: «Прохор любил Родину». Еще никому не говорил об этой просьбе Забалуева. Ее нужно исполнить обязательно…»

Кувалдин тянется к грозди.

— Егор, — обращается к нему Аня. — Мы пробьемся к своим, скажи, пробьемся?

— Пробьемся… Иначе нельзя, Знамя дивизии с нами. Без него ведь там полки не полки.

Намечаем план движения: будем идти только по ночам, а днем заниматься разведкой. Кувалдин приказывает:

— Чупрахин и Самбуров сейчас пойдут в Ахтанизовку. Надо запастись продуктами. Долго не задерживайтесь, — говорит так, будто посылает на продовольственный склад своей части.

Чупрахин вооружается единственной гранатой, которая сохранилась у Егора.

В пути сообщаю о просьбе дяди Прохора.

— Фекла Мироновна, говоришь? А живет она где?

— Здесь, в Ахтанизовке.