Николай Камбулов - Тринадцать осколков

Разговор прерывают автоматные выстрелы. Они доносятся со стороны лесной дороги.

Чупрахин берет автомат. Он быстро вставляет диск, и я замечаю в его глазах искры: ему сейчас бы в бой.

— Никита, где эта тропинка? Веди, — распоряжается Кувалдин. — Самбуров, иди за Никитой, Сергеенко, Мухин — посередине, я — замыкающий. Чупрахин, прикрывай, ищи нас по отметкам на деревьях. Да не увлекайся тут. Ясно? Я с тобой еще поговорю…

— Есть! — Чупрахин, чуть согнувшись, бежит на выстрелы, скрывается за деревьями.

Звучное эхо выстрелов, петляя по низинам, хохочет то справа, то слева, то вдруг отзывается впереди. Никита, слегка пригнувшись, торопит меня. Он ловко обходит деревья, бесшумно раздвигает кусты, то и дело оглядывается, видимо тревожится за нас: как бы не отстали, не потеряли его из виду.

Лес становится гуще. Проводник останавливается, тяжело дышит, рукавом вытирает вспотевшее лицо. Дождавшись Егора, Никита понимающе говорит:

— Сюда фашисты не придут. Дедушка Назар сказал, что немцы в этот лес не ходят, боятся… А вам дальше надо идти вот этой тропинкой. Пойдемте, она тут, рядом, — показывает куда-то в кустарник. — А может быть, к нам? — обращается Никита к Егору. — Отряд наш боевой. — Но, видимо спохватившись, что говорит лишнее, он умолкает.

Никита уходит ночью. По-взрослому жмет каждому руку и сразу скрывается в темноте.

— Толковый парень. Партизан. — Кувалдин смотрит ему вслед и распоряжается: — Самбуров, осмотрите местность. Здесь будем ждать Чупрахина.

Выстрелы уже давно прекратились. Одолевает сон. Голова то и дело падает на грудь: тяжелая, нет никаких сил удержать ее на плечах.

— Чупрахин! — вскрикивает Аннушка. — Слышите?

Со стороны доносится треск веток. Потом вновь тишина, и опять легкий хруст. Ложусь на живот и вглядываюсь в редеющую темноту. Между стволами маячат две фигурки.

— Это я, Никита, — несется из кустов. — Матроса привел.

Поет Иван очень тихо, чуть сбив шапку на затылок. В голосе чувствуется тоска.

— Нет, все же Егорка круто поступил со мной. Оружие отнял, подумать только! У кого отнял?!

Кувалдин все же наказал Чупрахина за необдуманный шаг там, у дороги. Он передал его автомат Аннушке и уже несколько дней не посылает в разведку.

— Солдат без оружия, — никак не может успокоиться Иван. — Понимаешь, вроде я тень. Чупрахин — тень. Не хочу быть тенью, не хочу! Э-э, да что говорить, разве ты поймешь, — отворачивается он от меня.

Кувалдин за последнее время все больше напоминает Шатрова. Может, тем, что строг, и тем, что никогда не жалуется на усталость, одним словом — железо: молчалив и неподатлив. Но металл этот живой, в нем есть сердце, как бы Егор его ни прятал, оно стучит, стучит, и стук этот чувствует каждый из нас.

Егор, Мухин ушли в горы, чтобы наметить путь дальнейшего движения. Аннушка печет на углях картофель. Вжились в обстановку, и теперь она кажется нам не такой уж опасной, словно так и должно быть.

— Коля, посмотри, поспела? — обращается она ко мне.

— Вот пойду сейчас на дорогу, разминирую первого попавшегося скорпиона, и будет у меня оружие, — продолжает свое Чупрахин.

— Погубишь себя и нас, — предупреждает его Сергеенко.

— Не погублю, я аккуратненько.

— Иван, — становлюсь на пути у Чупрахина. — Как ты можешь так?

— Испугались? Эх вы!.. Я так, прогуляюсь маленько. Вот на бугорочек, подышу свежим воздухом…

— Переживает парень! — замечает Аннушка.

— Наверное, обижается на Егора.

— И все же он хороший.

— Кто?

— Чупрахин. Егор ценит его… Посмотри, как картошка, — повторяет она.

Подсаживаюсь к костру. Огоньки дышат, как живые. Пульсируют. Падают мелкие капли дождя. И от этого угли таинственно подмигивают.

— Испеклась?

— Кто?

— Картошка..

— А-а… Пожалуй, готова.

Аннушка щекой касается моего плеча. А угли подмигивают.

— Аня… — мне хочется вспомнить тот случай, когда мы вдвоем остались в лесу, рассказать ей, как я потом много раз видел ее во сне.

— Ну что, говори! — кротким взглядом смотрит в лицо.

— Сказал бы, да боюсь.

— Кого?..

— Себя, кого же еще.

— Вот как!

— Ты смеешься.

Она берет меня под руку, и мы начинаем ходить вокруг костра. Ходим молча. Ну что же я такой? Даже в глаза не могу посмотреть.

— Не себя ты боишься, а Егора, — говорит Аннушка, поворачивая меня к себе лицом. — Так? Ну скажи?

Берет мои руки и прикладывает к своим щекам. Они горячие, а глаза мигают, как угли. Рот чуть-чуть приоткрыт, губы такие милые: еще одно мгновение — и я поцелую Аннушку. Но вдруг вспоминаю Егора, бегу к костру и, как сумасшедший, роюсь в углях, обжигая пальцы. Зачем она так со мной?

— Испугался?

Она становится рядом. Вижу в углях отражение ее лица. Но это, конечно, так кажется мне.

— Ты же любишь Егора? — робко спрашиваю.

Она ладонью зажимает мне рот.

— Егор хороший… Выслушай, — жестом просит не перебивать ее. — Нет, не так говорю. Дай собраться с мыслями… Он хороший… Понимаешь, не могу объяснить, почему это в жизни происходит. Ну кто ты есть? А вот думаю, думаю о тебе… Не веришь?

— А ты не думай… — тихо возражаю, хотя все, что она говорит, нравится мне.

Возвращается Чупрахин. Он садится у костра и начинает:

— Ходил он там и бил камни. Не шуточное дело, уже пять дней бездельничаю… А война идет и идет. А что Ванька Чупрахин делает? Что? Что он, сукин сын, делает? Паразит!

— Успокойся. Скоро вернется Егор, и мы пойдем. Сейчас поешь картошки, вот видишь, как хорошо испеклась, — говорит Аннушка.

— Ой, черти! Война идет, а мы картошку жрем. Ну солдатское ли это дело? — Он берет картофель, долго смотрит на обугленный шарик, потом скептически улыбается: — Деликатесы!.. А вот у нас на корабле был кок-фокусник, уму непостижимо! Такие блюда сочинял, что за уши не оттянешь. Петькой звали. Когда началась война, к зенитному пулемету попросился. Не пустили. И напрасно… Скорее бы Егорка возвращался. Черт он, а не человек, изверг моей души.

Из-за кустов, пригнувшись, появляются Кувалдин, Мухин. Они встревожены. Егор торопливо рассказывает:

— В селе фашисты, их тут много. Надо немедленно уходить.

Идем без отдыха. Слышны орудийные выстрелы. Вершины гор облиты лунным светом. Небо — россыпь звезд. Почему-то вспоминаются донские степи, расцвеченные в мае травами. И тут же мысли о матери. Я ни разу не писал ей с фронта. «Мама, прости… Сейчас напишу». В мыслях текут строки: «Дорогая! Я жив и здоров. Мои ноги ходят по советской земле. Сейчас мне немного, конечно, трудно. А кому в это время легко? Ты не беспокойся за меня. На фронте опасно. Но, как у нас здесь говорят, опасность не смерть. Главное — уметь не поворачиваться к опасности спиной, тогда ничего не страшно. Дорогая мама! У меня есть хорошие друзья. Раньше я не знал, что есть такие люди. Мой командир Егор Кувалдин. Он из Москвы. Мама, я верю: когда-нибудь ты увидишь этого замечательного Егора…»