Николай Камбулов - Тринадцать осколков

«Пишу» о Чупрахине, об Алексее, Аннушке, Правдине. Вспоминаются Шатров, лейтенант Замков, командир дивизии… Так много хочется сообщить матери, но мешают выстрелы орудий, они заставляют думать о другом; что ж, подожду, найдется время и для настоящего письма.

Всю ночь поднимаемся в гору. В ушах звон сотен колоколов, вот-вот лопнет, расколется голова. А конца подъема и не чувствуется: к звездам, что ли, выйдем?.. Под ногами не земля — слой твердого льда: поставишь ногу — съезжает назад. Тело облито липким, горячим потом, а во рту сухо — языком не повернешь. Чертова высота! А может быть, земля опрокинулась и стоит перед нами дыбом? Не удержит! Пройдены сотни километров: катакомбы, море, песок, скалы — спрессованная толща опасностей. От сапог остались одни голенища, порыжевшие, потертые, а на коленях и руках — сплошные ссадины: проползли не один километр.

Там, за высотой, наверняка наши. Руки тянутся вперед: им легче, чем ногам. Хватаюсь за гибкий ствол клена — гнется. Животом упираюсь в ребристые камни, они шевелятся, вот-вот увлекут под откос, в темноту обрыва. Тяжело вздыхая и крякая, позади рвется снаряд. Тело пружинится, сгибаются ноги; подтягиваюсь еще на полметра выше.

Чувствуется приближение утра. Успеем ли до рассвета подняться на высоту? Вчера Егор и Мухин попытались проникнуть в горную деревушку, но их встретил старик кабардинец, предупредил: аул занят немцами, часто обстреливается советскими войсками. После этого не могли сидеть ни одной минуты. Поднимаемся на высоту с одним намерением: осмотреться, может быть, за вершиной наши. Днем, да еще издали, высота показалась не такой крутой и большой. Сейчас выросла до невероятных размеров. Ноги, локти жжет. Невозможно выдавить из желез хотя бы ничтожную капельку слюны.

На высоту поднимаемся с первым лучом солнца. Шумит ветер. Он обдувает лицо, проникает под изорванную одежду. Упасть бы на землю (дрожат ноги, кружится голова) и лежать, лежать, ни о чем не думая. Солнце, большое, чистое, медленно выкатывается из-за гор. Под его лучами даже угрюмые горы кажутся необыкновенно нарядными и вот-вот вздохнут, зашевелятся, расправив горбатые спины.

Нарастает шум. Сильнее и сильнее: обвал, что ли? Смотрим на небо: самолеты, их очень много. Идут боевым строем.

— Наши! — шепчет Аннушка.

Самолеты, сбросив бомбы, уходят. Высоту покрывают сотни огненных вспышек. Это бьет артиллерия. Впереди, словно из-под земли, вырастают цепи бойцов. Они катятся черными: изломанными полосами. Поле как море — бурлящее, штормовое. Это наши!

— Братишки, не останавливайтесь! — кричит Чупрахин.

В рядах атакующих появляются разрывы, отдельные, группы бойцов прижимаются к земле, серыми островками рябит поле.

Кувалдин выхватывает из-за пазухи знамя и, осмотрев нас, басит:

— Настал наш час. Слушайте меня: ударим фашиста во фланг. За мной!

Катимся под откос.

Теплая жидкость льется по голени. Истоптанный сапог делается красным. В глазах не люди — черные точки: справа, слева, там, где плывет над землей большое красное облако. Вокруг него, то подпрыгивая, то приседая, скачет круглый человек. «Это Чупрахин, он с Егором», — мелькает догадка. Зажав рану, проваливаюсь в глубокую яму. Кто-то подхватывает, прижимает к груди, шепчет и плачет:

— Коля, посмотри, они на высоте… Видишь, знамя. Это Егор… Родной мой, посмотри…

Голос куда-то удаляется, глохнет.

Что-то подбрасывает, трясет. Все тело в иголках.

— Сестричка, а далеко до госпиталя? — издали доносятся голоса. — Потише езжайте.

Открываю глаза: синее небо, пролетают самолеты. Впереди широкая спина, голова густо запорошена снегом… «Это бинты».

— Егор, — произношу со стоном.

— Крепись, Николай, — говорит мне Кувалдин.

— Отремонтируют. Теперь медики хлеще колдунов орудуют, любую деталь свободно заменяют…

— И Чупрахин тут, — по голосу узнаю Ивана.

— А куда же я денусь? Они у меня за Алешку ответят, кровью будут харкать всю жизнь, в букваре на первой страничке запишут: «Это Советский Союз, его трогать нельзя: бобо ручкам…» Запишут определенно.

— Аннушка? — спрашиваю и все больше начинаю понимать, где я и куда везут.

— Там, на передовой… воюет, — не сразу отвечает Кувалдин и покрикивает на лошадей: — Шалите мне!

Повозка скрипит, покачиваясь на выбоинах. Куда-то спешат деревья, горы — вся земля, небо… Солнце круглое, большое.

Из окна моей квартиры виден скверик. Он возник здесь год назад. Раньше на этом месте стояло несколько старых деревянных домиков. Теперь их нет. Ездил в командировку на Дальний Восток, пробыл там два месяца. Вернулся, распахнул окно: вот это здорово, сквер вырос, липы на ветру пенятся густой листвой, и фонтан брызжет!

— Мама, взгляни-ка…

Мать подошла ко мне, положила руку на плечо:

— А-а, вот ты о чем…

И ушла в кухню: мол, почище теперь дела свершаются, нашел чему удивляться. Родная моя, ты права. А вот мне, старому вояке, побывавшему в огне и в воде, затем исколесившему всю страну (где только военному человеку не приходится нести службу!), как-то по-особенному бросается в глаза все новое. Может быть, оттого, что иногда и самому так захочется засучить рукава, взять в руки топор или пилу — и пошел со всего плеча… Но тут спохватишься: черт возьми, вчера в Западной Германии закончились очередные маневры войск. Не для баловства же они это делают!

По утрам скверик наполняется разноцветными живыми клубочками: маленькие москвичи копошатся в песке, сооружают электростанции, дома. И до чего же ловко детвора подражает взрослым!

Как-то на одной из скамеек заметил генерала. Теперь он появляется здесь каждый день и в одно и то же время — в девять утра. Придет и долго-долго сидит неподвижно. Он широк в плечах и ростом удался на славу. Иногда кажется: где-то я с этим человеком встречался. Его спокойные движения, большие кисти рук, профиль до того знакомы, что порой хочется выскочить из квартиры и подбежать к нему. Один раз так и поступил, но, только вышел за ворота, генерал поднялся, размеренным шагом направился к выходу. Смотрел на его широкую спину и еле удержался, чтобы не догнать, — ну знакомо в нем все!

Хожу по комнате, осматриваю вещи: может быть, они помогут вспомнить, где мы встречались, на каких фронтовых дорогах познакомились. В старом чемодане лежат старые записи. Сегодня выходной день. Перечитаю все до последней странички. Прошу мать:

— Кто придет, скажи: дома нет, и сама не беспокой…

И вот утром лечу по лестнице, как мальчишка. «Он, он, он» — стучит в голове. Сколько лет прошло, как расстались. У меня трудно заживали раны, из фронтового госпиталя на самолете был переброшен в глубь страны.