Николай Камбулов - Тринадцать осколков

В скверике никого нет. Шумит фонтан, струи воды — крепкие, сильные, живые. Хожу вдоль скамеек, останавливаюсь у детской площадки. Ребячьи домики стоят целехонькие, никто не потревожил их своды, трубы, причудливые ограды. На легком ветру колышется «пшеничное поле», созданное из травы ручонками карапузов… «Дети… Хорошо, очень хорошо, что у нас есть такие солдаты, такие генералы, как он», — о другом думать не могу, как только о нем.

Генерал появляется внезапно. Он садится на скамейку. Седые виски, один глаз прищурен, на груди Золотая Звезда Героя.

— Егор!

Обнимаемся и долго-долго сидим молча. Наши руки скрещены в крепком пожатии. Предлагаю зайти ко мне. Кувалдин показывает на дом напротив.

— Здесь жила Анна, — полушепотом сообщает он. — Из госпиталя я попал в ту часть, где она служила. В конце войны ее тяжело ранило. Полгода лежала в госпитале. Выписалась с осколком в груди. А через три года осколок внезапно начал выходить и задел сердце. Похоронили на Ваганьковском… Разыскивала тебя… Часто писала мне письма в Уссурийск, все спрашивала, не встречал ли, не слышал ли, где Самбуров.

Повесть моя подходит к концу. Генерал Кувалдин неделю назад выехал из Москвы к новому месту службы — на Дальний Восток. Герой Советского Союза Иван Чупрахин водит по Волге быстроходный пассажирский лайнер. Недавно он приезжал в столицу, на сессию Верховного Совета СССР. Он зашел в академию, где я сейчас преподаю. Долго бродили по Москве. Потом я привел его к дому у нового сквера. На балконе третьего этажа показалась девушка. Я помахал ей рукой.

— Кто это? — спросил Чупрахин.

— Сестра Аннушки Сергеенко, сегодня у нее знаменательный день — она защитила кандидатскую диссертацию.

— Разве ты еще не женат? — посмотрел на меня Иван и покачал головой. — Нельзя так, старик. Напишу Кувалдину, пусть подействует.

И начал рассказывать о своей жене Марине, доброй морячке и отменной хозяйке. Потом зашли ко мне на квартиру. Он читал мои фронтовые записки, а я смотрел в окно и думал о том осколке, который свел Аннушку в могилу.

Чупрахин подошел к распахнутому окну. Выдохнул:

— Москва… Помнишь, как Егор говорил: «Москва всюду». И в катакомбах ее чувствовали, потому и победили фашиста. И на Волге я ее чувствую. Нет, чертовски хорошо, что есть на свете этот город! — Иван берет меня за плечи, трясет: — Кандидат военных наук! Жми ты покрепче на эту самую науку, армии нашей зорче будет взгляд.

Другой цели нет: чтобы зорче был взгляд.

Грохот без передышки.

Полковнику фон Штейцу порою не верилось, что огонь ведут люди, стоящие у орудий, минометов и ракетных установок, что люди сбрасывают бомбы с самолетов. Нет, нет, люди могут уставать, в конце концов человеку требуется сон. А тут — сыплет и сыплет… огромными пригоршнями… Конечно же, это машина, многорукая и беспощадная. Фон Штейц не верил ни в черта ни в бога, но он молился в душе, чтобы сломался хотя бы какой-либо болтик в этой машине, чтобы в Москве разразилось землетрясение, чтоб…

А войска гибли, мерзли, дичали… чтоб… чтоб… Глупость! Наивность! Машина сработана очень прочно. В Москве не произойдет землетрясения, и даже ни один из русских командующих войсками ни на минуту не покинет наблюдательный пункт…

Фон Штейц открыл термос: в нем было несколько глотков спирту. Выпил и швырнул посудину под ноги генералу Радеску. Тот скривил рот: на посиневшем, с мясистым носом лице заходили желваки. «Ну и что?» — хотелось крикнуть фон Штейцу. Но он лишь дернул плечами и закрыл глаза. Кольцо русских, охватившее армию Паулюса, он вообразил быстро и точно, так точно и живо, что на миг показалось, будто кто-то душит его. Он расстегнул ворот мундира.

Радеску опять скривил рот, на этот раз даже что-то сказал. Фон Штейц успел лишь расслышать: «У-у-у…»

Радеску поднял термос, поставил его на стол, затем, глядя в амбразуру, сказал, что кольцо русских очень прочно, что танки генерала Гота, посланные деблокировать шестую армию, будут сняты и отброшены к Ростову и что он, фон Штейц, едва ли сможет выбраться из этого блиндажа. Еще один день — и аэродром будет занят советскими войсками, и он, Радеску, пустит себе пулю в лоб, ибо его как коменданта аэродрома все равно расстреляют потом.

— Кто… расстреляет?

— Вы, фон Штейц, — сказал Радеску, отстегивая от поясного ремня флягу. — Пейте, это последнее.

— Хлеб есть?

— Нет.

— А что есть?

— Ничего. В Берлине закусите, если улетите сегодня вечером.

— Мне нужна машина… До посадочной площадки сколько километров?

— Машины нет, идите пешком, тут рядом.

— А вы, господин генерал?

— Я? Куда? Зачем?

— Вы будете стреляться? — спросил фон Штейц и быстро опрокинул флягу в рот. — Не советую! — крикнул он. — Фюрер создаст по всей России такие крепости, что русские не сдвинут нас с места. Крепостная оборона! Вот что теперь нам требуется… Выпейте немного.

Радеску налил в колпачок. Спирт обжег горло, и генерал закашлялся. Успокоившись, он покачал головой:

— Крепости… Когда-то я слушал лекции генерала Енеке, бога фортификации. Кажется, тогда Енеке возглавлял у вас штаб крепостного строительства?

— Возглавлял, — подтвердил фон Штейц. — Генерал Енеке еще скажет свое слово. Фюрер высоко ценит талант Енеке. Так что стреляться вам, Радеску, не советую… Вообразите! — воскликнул фон Штейц. — Наши войска удерживают всю Европейскую часть России, они — во Франции, они — в Италии, в Норвегии, Финляндии, в Африке, на Балканах! Черт возьми, мы будем и в Англии, и в Америке…

Да, генерал Радеску понимал, что огромная часть мира, в том числе его родина, Румыния, бьется в конвульсиях под тяжестью свастики и едва ли найдется та сила, которая сможет сбросить с окровавленных плеч Европы войска Гитлера. Да, да… Миллионы квадратных километров земли — тысячи городов, бесчисленное количество деревень и поселков — в руках тех, кому он служит и кому еще верит. А кто точно скажет, что происходит здесь, на прибрежных равнинах Волги и Дона? Кто ответит на вопрос: гибель армии Паулюса не есть ли удар по ногам, на которых стоит Германия? Удар по коленям… Это самое болезненное место. Если так, тогда на что мы будем способны? Ползти, опираясь руками о землю?.. Долго ли можно волочить раздробленные ноги? Радеску вспомнил, как однажды маршал Антонеску воскликнул, подбодряя своих генералов: «Отборная армия генерал-полковника Паулюса — это те самые ноги, на которых фюрер перешагнет Волгу!..» Не перешагнул…