Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

— Да что она у тебя — ненормальная, что ли?

— Нет… Она хорошая… Я люблю ее…

— Так почему же ты о ней так плохо думаешь?

— Я не думаю… Я знаю… Пашка-капитан десять лет ей проходу не дает, с самой свадьбы глаза пялит.

— Пашка-капитан? Он кто — военный? Почему не на фронте?

— Не-е… Он на буксире капитанит… У него броня. Друг мой, росли вместе… А он сам не женится, на чужую жену глаза пялит. Теперь-то четыре месяца меня нет… И навигация кончилась…

— Успокойся, Кушманов! — Аристов приподнял комвзвода со стула. — Все хорошо у тебя. Просто ты выпил лишнего. Выйди на воздух, проветрись и ложись спать. Завтра ты сам не вспомнишь об этом. Суровцев! — приказал он. — Пусть Кушманова проводят!

Я был пьян, хотя сам не сознавал этого. Все происходящее казалось мне то смешным и нелепым, то наоборот — очень серьезным, неприятно переворачивающим душу. Человеку близко к сорока, а он рыдает на людях от подозрений и ревности. Глупо и смешно! Но почему же никто не смеется, все даже странно притихли, когда Григорьев и Леонтьев повели жалко поникшего Кушманова к двери… Бедный, бедный и незадачливый мой комвзвода! Еще недавно ты казался мне таким неприступно возвышающимся утесом! А тебе, оказывается, изменяет жена! Да и изменяет ли? Может, это ты придумал спьяну и теперь зачем-то плачешь, рыдаешь, всем рассказываешь…

Круг моих раздумий замкнулся, я сидел, навалившись грудью на гармонь, устало и отупело смотрел перед собой, благо песен уже никому не хотелось и меня никто не тревожил. То и дело я вздремывал и тут же, спохватываясь, судорожно просыпался, виновато пялил на гостей набухшие, словно песком пересыпанные глаза.

Окончательно я проснулся, когда Аристов повысил тон:

— Ты, Малюк, ответь — откуда знаешь это? Кто рассказал тебе?

— Сам же Филиппов и рассказал. Спросите у него. Не один я, многие слышали.

— А если он спьяну побахвалился?

— Такими вещами бахвалиться не к лицу, особенно комиссару. Да и на заводе есть же свидетели.

— Позволь, объясню, — вмешался Филиппов.

— Филиппов, помолчи! — оборвал его Аристов. — Заварил кашу, так сиди и слушай… Вот что, Малюк! С заводом я всё улажу, сам займусь. И с вахтером, и с мастером. Не думай, что я выгораживаю Филиппова — свое он получит. Наша партизанская честь мне дорога так же, как и тебе. Вот посмотрим, каков Филиппов будет в боевом деле, тогда и решим. Запомни, Филиппов! А на этом давайте считать инцидент в клубе закрытым. Филиппов, извинись перед Малюком и протяни ему руку… Малюк, ты что — не согласен? Ну знаешь ли — я тебя как красную девицу уговариваю, а ты нос в сторону!

— За такие вещи не извиняются, а под трибунал идут.

— Твоя принципиальность, Малюк, хуже чистоплюйства, — с усмешкой сказал Аристов. — Чего ты ломаешься? Умней всех хочешь быть? А если я твою сегодняшнюю историю с Конопатиным тоже стану поднимать на принципиальную высоту? Это же не чей-то, а твой пробел в работе!

— За свое я готов ответить. А руки Филиппову подать не могу — он же не считает себя виноватым, разве вы не видите?

— Ну что ж! Ладно… Жалею, Малюк, что пришел на твой вечер! — жестко произнес Аристов. — Думал, хоть напоследок поймем друг друга в неслужебной обстановке. Одна польза — лишний раз убедился, что тебе еще учиться и учиться надо, прежде чем людьми руководить…

— Товарищ майор, вы не правы! — неожиданно для себя выпалил я.

— Что такое! Что тут происходит? — взвился, сверкая очками, Аристов. — Почему боец позволяет вмешиваться в разговоры командиров? Если он пьян, выведите его на мороз, пусть протрезвеет и идет спать. Вот она, твоя воспитательная работа, Малюк! Живой пример!

Я действительно уже мало соображал, где нахожусь и что делаю. Я готов был спорить, доказывать, убеждать, но меня подхватили под руки, освободили от гармони, и лишь на лестнице я разобрал, что справа меня поддерживает Димка Матвеев, а слева — Надя Лазарева. Потом я сидел на приступке крыльца, лицо мне терли колючим снегом, было счастливо и приятно, я ловил губами чужие холодные ладони, пытаясь целовать их, и бормотал:

— Надя, ты ведь не будешь изменять мне? Не будешь, да? Это же плохо, когда изменяют…

— Не будет, не будет, — утешал меня Димкин голос. — Только вставай, пойдем…

— Я не тебя спрашиваю, я Надю спрашиваю.

— Завтра спросишь… Да не целуй ты мои руки!

— Я не твои, я Надины…

— Хватился! Нади-то давно нет. Поднимайся, а то простынешь!

Мы медленно шли, всё вокруг куда-то плыло и плыло, в теплой духоте казармы тошнота подступила к самому горлу, я с трудом добрался до постели и сразу словно провалился…

За спиной — едва различимая во тьме деревушка Туба, по бокам — плотная, как обрывы гор, чернота леса, впереди — белесая мгла, поземка и простор озера, где нет теперь ни берега, ни неба.

Мы стоим на взлобке голого мыска, а справа и слева от нас двумя параллельными цепочками выплывают из темноты и скатываются на озеро толстые и неуклюжие, похожие на снежных баб, лыжники в маскхалатах. Их так много, что берет удивление — неужели восемь домов смогли вместить столько людей?! Четыре отряда — почти триста человек, да еще взвод пограничников, который стоит в затылок штабу и терпеливо ждет, когда же закончится выдвижение.

Я даже не уверен — пограничники ли это, я лишь определяю, что они не партизаны, так как одеты по-иному: мы в ватных телогрейках и брюках, они в овчинных полушубках, у нас — белые маскировочные костюмы, у них — длинные, чуть ли не до пят балахоны, какими пользовались еще во времена лыжного рейда на Кимасозеро, который запомнился мне по кинофильму «За Советскую Родину».

Сегодня я — тоже «штаб». Я — связной от нашего отряда при командире сводной группы Лопаткине и горжусь этим, хотя о том, что происходит вокруг, могу лишь предполагать и догадываться.

Три дня назад нам было приказано:

— Готовиться к походу!

Спешно получали продукты и патроны, плотнее упаковывали вещмешки, надевали под гимнастерки фланелевое белье, подгоняли крепления у лыж, насухо протирали оружие, писали скорые письма…

Все это шумно, весело, суматошно, словно шли на долгожданный праздник, где унывать никому не положено, а если есть на душе тоска, то будь любезен, спрячь ее подальше и не порти другим настроение.

— Далеко пойдем? — выбрав момент, спросил я помкомвзвода Кочерыгина.

— Выдвигаемся на исходные рубежи! — певуче и назидательно ответил он, хитровато сощурив ясные голубые глаза.

На большее рассчитывать не приходилось. Это был тот максимум, который разрешалось знать нам, рядовым партизанам, и мы уже привыкли не спрашивать — куда, надолго ли, с каким заданием? Точного ответа не даст никто: кто знает — не скажет, кто не знает — отделается насмешкой («К теще на блины, сам не можешь догадаться, что ли?»), а иной, из самых бдительных, посмотрит на тебя так, будто своим вопросом ты уже совершил тягчайшее преступление. Оттого и возникает в предпоходные часы странная атмосфера, когда люди напряженно думают и готовят себя к одному, а сами беззаботно болтают о чем угодно, только не об этом. Держать нос «козырем» у партизан стало своеобразным шиком. Считалось: чем больше трепу, смеха и веселья перед походом, тем выше морально-боевой дух подразделения.