Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

Мы сошли с лыж, сгрудились поплотнее и уселись спинами к ветру. Курить на озере не разрешалось, но сегодня погода была такой, что запрета не боялись — в десяти шагах человека не видно, молча и торопливо курили в рукав.

— Вась, а где наши? — тихо толкнул я в бок Чуркина.

Когда стояли на мыску, я вглядывался то в правую, то в левую цепочку, и там и там, мне казалось, я различаю своих, и это запутало меня окончательно.

— Слева идут, замыкающими, — неожиданно вместо Чуркина ответил Конопатин и, помолчав, добавил, что наш отряд назначен в резерв, останется на озере, будет прикрывать отход. — Так что нам, штрафникам, повезло… — ухмыльнулся он.

После товарищеского суда Конопатина будто подменили. Стал сумрачен, язвителен, за сутки, что провели мы в штабе, и десяти слов не сказал по-доброму, назначение в связные воспринял с обидной иронией. Я успел привыкнуть к бесконечной конопатинской насмешливости, но слово «штрафники» неожиданно и больно резануло меня.

— Ты всерьез это?

— Что всерьез? — сделал Конопатин вид, что не понимает.

— Насчет того, что мы штрафники…

— Насчет тебя не знаю. Сам поищи, нет ли за тобой грехов. А что касается нас — это уж точно, грехи отчищать назначены. Я — за налимов, Дерябин — за самоволку, Чуркин — за летний поход.

— А чё поход? При чем поход? — заволновался Вася. — Да ну тебя! Придумаешь тоже!

— Ладно-ладно, Чуркин, не кипятись… Пошутил я. Ну какие мы и вправду штрафники? Мы орлы боевые! Нет, не орлы, а ангелы с белыми крылышками, чтоб летать туда-сюда через озеро, Аристову добрые вести приносить…

Конопатин сделал несколько поспешных затяжек, сунул окурок в снег — и вовремя: цепочка вблизи нас зашевелилась, вперед и назад быстро побежала команда «подъем», Лопаткин уже стоял на лыжах, и мы вскоре тронулись.

Мы были на середине залива и сделали второй привал с приказом курить только в сторону своего берега, когда позади, в левой цепочке, раздался сухой и хлесткий, как щелчок бича, автоматный выстрел. Секунду-другую мы были в оцепенении, потом, ожидая команды занять оборону, вскочили, схватились за оружие, но ни команды, ни стрельбы не последовало. Выматерившись, Лопаткин ринулся назад, мы долго бежали вдоль цепочки встревоженных людей, и он беспрерывно выкрикивал: «Кто стрелял? Кто стрелял?» — но никто ничего не знал, и всё выяснилось лишь в расположении отряда «Боевые друзья».

Еще издали я узнал гневный голос Суровцева:

— Растяпа! Баба! Тебе не взводом командовать, а сопли по лицу размазывать!

В окружении командиров стоял жалкий и растерянный Кушманов. Начштаба Смирнов рассматривал его ППШ со снятым диском, двигал туда-сюда затвором, щупал канал ствола, переключал рычажок предохранителя. Мрачный Малюк молча смотрел на провинившегося, который и двух слов не мог связать в свое оправдание.

— Прекратить базар! — крикнул Лопаткин. — Что за стрельба?

Суровцев доложил. Выстрел произошел случайно. Садясь на отдых, мы обычно снимали оружие с ремня и втыкали прикладом в снег. Так делали все, это было удобно и сподручно на случай тревоги, но бедному Кушманову не повезло, ложа его автомата ударилась в прикрытую снегом льдину, выстрел оказался неминуем. Предполагать умысел было бы глупо, но явное ротозейство налицо, выстрел в такой обстановке — есть выстрел, и приговор Лопаткина был скор и решителен:

— Кушманова от командования взводом отстранить! Если противник обнаружит нас на подходе, он будет расстрелян здесь же, на озере, за срыв операции, как пособник врага! Кончай базар!

— Товарищ комбриг! — наконец собрался духом Кушманов. — Переведите меня рядовым в действующую группу, дайте самое трудное задание… Я кровью искуплю…

— Кому нужна твоя кровь!

И, резко развернувшись, Лопаткин покатил обратно.

На этом привале отдыха не получилось, мы не успели даже перекурить, тронулись сразу же, как только командир занял свое место в колонне. Такая поспешность родила ощущение тревоги, и нелепый случай с Кушмановым стал казаться мне дурным предзнаменованием.

Слева неожиданно посветлело, странный рассеянный свет медленно наплывал откуда-то сверху, все четче проступала соседняя цепочка лыжников, уже запоблескивали снежинки перед глазами, темновато обозначились редкие торосы — словно бы уже наступал рассвет, будто уже вставало солнце, только поднималось оно не позади нас, на востоке, а почему-то спереди.

Свет набухал, а мы шли, с опаской поглядывая влево, минута казалась вечностью, и когда на маскхалате Чуркина я уже различал не только складки, но и каждое пятнышко, раздалась команда:

— Ложись!

Мы упали в снег и замерли. Несколько томительных секунд свет висел над нами, потом начал редеть, растворяться в привычном полумраке, мгновенный день кончился, укатившись вправо, и на озере стало еще темнее.

Это был наш старый знакомец — прожектор с Тамбиц-маяка, который полосовал ночами озеро, прокатывал мощный и ровный, как стрела, луч по широкому полукругу то справа налево, то в обратном направлении, и в ясную погоду его ослабленный расстоянием, подрагивающий свет достигал даже пудожского берега.

Сегодня он был бесполезен — низовая пурга скрадывала всякую видимость, но то, что прожектор заработал после кушмановского выстрела, рождало тревогу — а вдруг финны что-то заподозрили?

Но луч погас и больше не загорался. Мы шли, благословляя непогоду, привычная мгла и шарканье лыж постепенно успокаивали, и тревога сменилась надеждой — конечно же, все будет хорошо…

Потом движение потихоньку стало замедляться, прекратилось вовсе. Лопаткин, приказав нам оставаться на месте, ушел в голову колонны, пропадал там не менее получаса, а вернувшись, принялся отрывать в снегу лунку, и мы поняли, что вражеский берег недалеко, нам предстоит долгое ожидание, пока минеры и разведчики сделают проходы в минных полях.

Ничто не говорило о близости берега. Северная поземка яростно секла обледенелые маскхалаты, все замерло, затихло, по-прежнему не было ни неба над головой, ни горизонта вокруг, и снежные замети уже начали обволакивать укрывшихся в лунках партизан.

Мы с Чуркиным, уткнувшись головами друг в друга, опасливо выкурили одну цигарку на двоих, стало хорошо и покойно, лишь потихоньку начали зябнуть ноги, но шевелиться, а тем более вставать не хотелось — выросший за спинами сугробик уютно прикрывал нас от ветра.

— Вась, а что у тебя было в летнем походе? — ощущая доверчивую близость товарища, спросил я.

— А чё было? Ничё не было… Откуда ты взял?

— Говорил же Конопатин… Да и Надя. Помнишь, в тот вечер, когда ты в отряд пришел.

— А-а, чепуха! — Помолчав, он неожиданно сказал: — Я ведь в походе не был.