Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

И, как бывает всегда при недостатке информации, на помощь пришла легенда!

Теперь трудно установить, как она родилась. Но в отрядах стали рассказывать, что нападение на гарнизон в Линдоме было специально приурочено к финскому религиозному празднику и расчет был на то, что солдаты и офицеры, конечно же, отметят его выпивкой и в эту ночь будут спать крепче обычного.

Эта безобидная версия дожила до нынешних дней, проникла в печатные партизанские мемуары. Историкам и фольклористам она должна быть интересна тем, как с годами и десятилетиями реальные факты могут легко забываться, а легенды не только выживают, но и обретают силу достоверности.

Я опросил многих бывших участников этой операции, и никто сам не вспомнил, что на Линдому мы ходили дважды, первый неудачный выход как бы начисто стерся в памяти, зато почти каждый не забыл упомянуть о пресловутом финском празднике.

А ведь одно противоречило другому!

Для меня это было так поразительно, что иногда закрадывалось сомнение — а был ли он в действительности, тот первый, неудачный наш выход на Линдому? А вдруг это создано моим воображением, сложилось как моя собственная версия тех далеких событий? Ведь за послевоенные годы приходилось столько изучать, расспрашивать, разыскивать, а потом проверять, увязывать, объяснять и домысливать, что порой уже нелегко отделять пережитое на войне от пережитого за письменным столом.

Но первое боевое крещение, как и первая любовь, — это не забывается, это навеки с тобой! Я помнил каждую мелочь той давней январской ночи, я много раз выверял их в голове, когда еще и не думал, что буду писать об этом, я-то твердо знал, что были и первый и второй выходы на Линдому, хотя о первом почему-то не упоминается даже в боевом донесении, хранящемся в архиве.

И все же я волновался, когда ехал в Кондопогу на встречу с бывшим командиром сводной группы отрядов Василием Михайловичем Лопаткиным. В послевоенные годы мы виделись с ним не один раз, но те встречи проходили в суматохе и многолюдье, и о линдомской операции спокойно поговорить не удавалось.

Заметно погрузневший, испытавший в жизни высокие взлеты и крутые падения, Лопаткин сохранил молодую задиристость, остроту суждений и ясную память. Я подготовил и даже записал на бумаге несколько важных для меня вопросов, но для начала попросил рассказать всё, что помнит он о Линдоме.

И был счастлив, когда сразу услышал:

— В первую ночь сходили неудачно…

Постепенно воодушевляясь, он стал рассказывать, как начштаба отряда «За Родину» Иван Самсонов, который со своей группой в тридцать человек должен был сделать проходы в минных полях, пропустить на берег отряды и двинуться на Тамбиц-маяк, все сделал правильно и вовремя, но из-за непогоды потерял связь с основными силами, залегшими в двух километрах на озере.

Первая фраза имела для меня такое значение, и я так обрадовался ей, что невольно улыбался и согласно кивал, не замечая, что тем самым как бы поторапливаю Василия Михайловича. А тот вдруг замолчал и зазвенел ложечкой, помешивая полуостывший чай.

— Так вот и прогулялись мы в ту ночь напрасно. Все двести семьдесят человек. А ночь-то была как по заказу, самая нашенская! Будете спрашивать — кто виноват? — неожиданно поднял он на меня настороженно сощуренный взгляд.

Тогда, почти сорок лет назад, он обращался со всеми на «ты», и нас радовало это, создавало атмосферу близости. Что мешает этому теперь? Ведь время уравняло всех ветеранов в возрасте, а меж нами и разница в каких-то шесть лет… Я делаю попытку преодолеть это:

— Ты же сам сказал — пурга виновата, случай…

— Да, виноватого тогда не было. Хотя Аристов и обругал меня «мальчишкой». Он всех ругал «мальчишками», кто хоть на год моложе его… Вот случись и назавтра неудача — виноватый нашелся бы.

— Кто же?

— Командир, конечно. Кто же еще? Потом-то я сам понял, что действовал не лучшим образом. Действовал-то я точно, как было намечено и утверждено самим Аристовым, но мог бы и лучше… План строился на самую плохую для нас погоду — ясную, с хорошей видимостью. Полагалось отряды укрыть, не доходя двух километров до берега, обеспечить проходы и лишь потом стремительно проскакивать в лес. Но погода-то разыгралась совсем иная… Так что можно было всему соединению подойти к самому берегу, хотя бы метров на двести—триста — тогда не потерялась бы связь с Самсоновым. Конечно, риск тоже был, но, как выяснилось назавтра, минимальный. Как я проклинал свою недогадливость! Но было уже поздно…

— Это когда связных к Аристову отправлял? — вспомнился мне он тихо матерящимся на озере.

— Потом. Позже. Когда узнал, что минеры заблудились. Целые сутки места себе не находил. Пока с Линдомой не покончили. Что говорить? Я ведь тоже молодой был, горячий и скорый. Сам своей горячности остерегался, знал, что надо сдерживать ее, когда на тебе почти триста человек… Линдома ведь была моей первой самостоятельной операцией. Воевать много приходилось — и в финскую, и потом. В бригадном походе начальником штаба отряда был. А вот самостоятельно командовать целым соединением — это впервые…

— Василий Михайлович, как ты думаешь — почему именно тебя, самого молодого из командиров, Аристов на соединение назначил?

— Тут не мне судить, — улыбнулся Лопаткин. — Может, потому, что выбор невелик был. Шестакова из «Чапаева» он не очень жаловал, а мы трое — Шабалин, Суровцев и я — все на равных, все выдвиженцы… Вот я о чем подумал! Линдомское дело для всех нас было боевым крещением. И для тех, кто из спецшколы пришел и пороху не нюхал, и для нас, командиров. Все ведь были назначены на свои должности после бригадного похода — и взводные, и даже отделенные…

— Василий Михайлович! Ты помнишь, кого из связных ты отправлял с донесением к Аристову?

— Постой! А разве это не ты был?

— Ну, а второй? Кто второй?

— Второго не помню.

— А меня ты действительно помнишь? Только честно!

— Если честно, то тебя тоже не помню. Ночь же была, да и вглядываться некогда… Мне уже после войны кто-то сказал, что в ту ночь у меня писатель в связных бегал. А мне, не скрою, и приятно было услышать про то.

— Какой там писатель?! Наивный, восторженный мальчишка. Подвига хотелось, славы, а сам больше всего боялся, как бы трусом не выглядеть. Потому и храбрился. Вот и вся мера военной доблести!

— Теперь так считаешь? Или тогда так строго судил себя?

По тому, как настороженно Лопаткин притих, я понял всю важность для него этого вопроса и начал уклончиво:

— Как тебе сказать? Скорей всего — теперь. Хотя и тогда я был постоянно недоволен собой. Помню, вернемся с задания, лежу на топчане, перебираю поход в памяти, и самому досадно — там поступил не так, как надо бы, там мог бы сделать лучше… Мог, а не сделал — не хватило то ли находчивости, то ли смелости. До того обидно становилось! Ладно, думаю, в следующий раз не допущу промашки, покажу свое! Потом, когда командиром отделения разведки стал, это ощущение не только не прошло, а усилилось. Но настоящего раза так и не наступило… Затем ранение, госпиталь, демобилизация…