Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

— Скажи, ты верил в успех или были у тебя какие-то сомнения, когда мы шли по озеру?

— Опять каверзный вопрос! — засмеялся Лопаткин. — Ну а ты сам тогда верил или сомневался?

— Я-то? Мне было проще — впереди меня шел ты, а я безоглядно верил в командиров…

— По этой же причине и я не имел права на сомнения. Я обязан был верить!

— Но сомнения все-таки были?

— Не сомнения, а скорей, опасения… Наш успех зависел от многих случайностей. Финны могли днем обнаружить наши вчерашние следы. Нас легко мог засечь прожектор. Любая неосторожность на марше или на подходе к гарнизону могла обернуться бедой. Особенно на марше! Перед гарнизоном легче. Там многое зависело бы от нас самих. Там можно что-то выправить, хотя бы и с лишними потерями.

— К сожалению, не всегда. Помнишь наш последний выход на Вороний Остров в конце марта? Мы были обнаружены у самой деревни, а поправить уже ничего не смогли.

— Там же перед нами оказались проволочные заграждения в четыре кола. И кто-то из минеров как назло зацепил осветительную ракету.

— К сожалению, не только это. Помнишь, какой дружный огонь мгновенно встретил нас? Так вот! Финны были наготове. Они в Вороньем Острове намеренно запустили нас на берег, чтобы отсечь от озера и уничтожить. К счастью, им это не удалось. Они вообще стали против партизан придерживаться такой тактики — запускать в свой тыл и отсекать.

— Откуда знаешь?

— Недавно я встречался с одним финским военным историком. До этого читал его большую книгу о советских партизанах в годы войны. Там он пишет о тактике, которой придерживались финны в разные периоды в борьбе с карельскими партизанами. Он считает, что зимой сорок третьего года мы действовали однообразно, и финны приноровились к нам.

— Конечно, мы не боги! — помолчав, произнес Лопаткин, и в его тоне проступила обида. — А он что, упрекает нас за это?

— Скорей наоборот… В своей книге он вообще придерживается концепции, что партизанская война малоэффективна, неправомерна и бессмысленно жестока, ибо от нее неизбежно страдает мирное население.

— Хорош гусь! Это у нас-то в Карелии страдало мирное население? Да у нас-то и населения на оккупированной территории оставалось с гулькин нос! Как оно могло страдать от наших действий, если деревни пустыми стояли? Ишь, о нашем населении радеть начал!

— Не о нашем. О своем. От тщательно собрал факты о потерях гражданского населения во время партизанских действий на территории самой Финляндии.

— А это уж вовсе чепуха! Там-то мы вовсе сторонились гражданского населения. Нам самим было ни к чему попадаться им на глаза. Может, случайные жертвы и бывали. Так ведь война шла — приходилось нападать, взрывать, стрелять, убивать… Это-то он хоть понимает?

— Думаю, понимает. Он человек военный. Служил в оккупированном Петрозаводске. Хотя понимает, конечно, по-своему… Многие наши операции в его описании выглядят чуть ли не бандитскими налетами. Дескать, тайком, в глубоком тылу, когда никто ничего не ожидает, партизаны нападали, взрывали, рушили, сжигали, минировали мосты и дороги, и на наших фугасах подрывались не только военные, но и гражданские поезда и автомашины. На это-то он и делает упор, когда хочет подспудно показать жестокость и незаконность партизанских войн.

— А он хотел, чтоб мы были ангелами? Любая война жестока и противна духу человечности. Будь мы ангелами, нас просто уже не было бы! Еще тогда, сорок лет назад… А сами финны? Если хочешь знать, они даже в армии практиковали партизанскую тактику. При наступлении просачивались мелкими группами в глубокие тылы, перехватывали дороги, устраивали засады… Финны не немцы, они фронтальных наступлений избегали. Потому-то и воевать с ними было непросто. Ты не думай, не такой уж я дуболом! Много читаю, много думаю. С особым интересом — партизанскую литературу. И скажу тебе прямо — наша партизанская война в Карелии была, на мой взгляд, самая гуманная. В каком отношении? В том, что за наши действия никто другой не расплачивался. Ни заложники, ни мирное население. Мы сами платили и за успех, и за неудачу. А какой ценой нам всё давалось, ты и сам знаешь! Что говорить, на войне не бывает святых, и мы тоже не были святыми. Но представлять меня или тебя бесчеловечным бандитом может лишь нечестный человек! Он что, реваншист какой-то, этот твой военный историк?

— Что ты! Совсем напротив! Он за мир и дружбу с нами, стремится понять, разобраться в прошлом. Приезжает на совместные симпозиумы с нашими учеными. Много пишет о советской военной литературе в финских газетах. Он бывший кадровый офицер, подполковник в отставке, много лет преподавал в военной академии. Мы тоже должны учитывать, что он не может смотреть на прошлую войну нашими глазами. Он видел ее с той стороны… Да и книга его давно вышла, более десяти лет. Теперь, я думаю, он не выпустил бы ее такой. В сравнении с другими авторами она по-своему честная, со стремлением к объективности. Другие пишут похлестче!

— О Линдоме он пишет в ней?

— Пишет.

— Интересно, что же?

— Уклончиво. Сначала приводит наше сообщение об этой операции, а потом финское, из которого явствует, что потери их были совсем незначительными, хотя цифры они не называют.

— Знакомая картина! — засмеялся Лопаткин. — Тут сработала механика военных донесений — свои потери преуменьшать, чужие преувеличивать. Мы ведь тоже как определяли урон финнов? Гарнизоны разгромлены — кому охота чужие трупы считать? Сложили цифры — и вот потери противника. Так Аристов и передал в Беломорск. Потом стали уточнять, и выяснилось, что в Крестовой Губе гарнизон оказался меньше, чем предполагали, а в Тамбиц-маяке больше. Но там полностью его не удалось уничтожить. Да и в Линдоме разве все до единого погибли? Кое-кому наверняка удалось удрать в лес, спрятаться.

— Один-то точно удрал, сам видел, — сказал я и с обидной тоской подумал: «И не просто удрал, а навеки оставил в Линдоме Конопатина».

— Конечно, не один… Ночной бой, дома полыхают, кругом взрывы — поди, разберись, где свои, где чужие… Помнишь эту суматоху?

Та ночь, в отличие от первой, состоит для меня из долгих, томительных часов, свернувшихся с годами в минуты, и из коротких мгновений, которые как бы тянутся до сих пор.

Мне кажется теперь, что озеро мы тогда не перешли, а перелетели, хотя двигались едва ли быстрее, чем накануне, и Тамбицкий маяк не один раз заставлял нас бросаться на лед, подбирать под себя лыжи и, уткнувшись лицом в снег, сердцем отсчитывать секунды, пока луч медленно, страшно медленно проползал над нашими спинами. Я так и не знаю, накрывал ли он нас впрямую или, на наше счастье, его световой фокус оказывался всякий раз позади, но прожектор работал с ленивым однообразием, и это становилось привычным. В перерывах мы стремительно мчались вперед, успевали вымотаться и уже с желанием падали в снег, как только луч снова вспыхивал. Уже не думалось, что эта игра в прятки похожа на игру со смертью, что мы находимся в зоне досягаемости береговых орудий Тамбиц-маяка слева и Крестовой Губы справа. Нас притягивал и тревожил лишь надвигающийся мрачный берег — чем встретит он? Удастся ли проскочить в спасительную черноту леса?