Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

Я ни на секунду не забывал о данном нам поручении, но совершенно растерялся, не зная, что теперь делать, как поступить. Тащить ли куда-то к людям Конопатина, в смерть которого все еще не верилось, да и как тащить одному, по глубокому снегу? Или бежать, искать Шестакова, выполнять задание — ведь время шло!

Я был счастлив, когда со стороны деревни увидел приближающихся партизан.

— Сюда! Помогите! — закричал я, поднявшись на ноги.

— Чего орешь? Что случилось? Кто здесь стрелял? — отрывисто и грозно спросил меня подошедший первым, и по голосу я узнал комиссара Филиппова.

— Товарищ комиссар? Конопатина… ранили!

— Кто такие? Откуда взялись?

Я доложился, сказал, как произошло. Удравший финн встревожил Филиппова куда больше, чем неподвижно лежавший Конопатин.

— Пройдитесь по следу! Только осторожно! Хорошо бы живым взять! — приказал он двоим партизанам и сердито повернулся ко мне: — А ты чего торчишь тут? Почему теряешь время? Выполняй поручение! Шестаков вон там, у дороги!

— Лопаткин велел раненых и убитых стаскивать к конюшне, — напомнил я, обеспокоенный невниманием к Конопатину.

— Ладно, сами знаем…

Вскоре я разыскал Шестакова, передал ему приказание, выждал, не будет ли ответных донесений, и двинулся обратно.

Бой затихал. Лишь редкие автоматные очереди и одиночные выстрелы все еще раздавались в разных концах селения. Пожар вновь набирал силу. Поставленные на века, просушенные ветрами, прокаленные морозом и солнцем смолистые срубы горели с треском и подвыванием, дым незримо утягивало высоко вверх, и плотный багрово-белый купол накрывал деревню.

Не горел лишь один дом. Он мрачно темнел, и было странным, что он, стоявший первым на пути штурма, не занялся пожаром — не взяли его ни зажигательные пули, ни термитные шары.

Я шел, близко огибая пожарище, и все время ждал, что вот-вот вспыхнет и он. Но дом стоял — молчаливый и глухой, никто, кажется, не собирался палить его, людей возле не было. У меня, как и у всех, в гранатную сумку засунуты два термитных шара, мне не терпелось сделать хоть что-то из того, что делали в эту ночь другие, я уже свернул к позабытому дому, доставая на ходу шар и чиркалку, но на окраине одна за другой взлетели ракеты, означавшие сигнал к отходу, я представил себе, как яростно ругает, наверное, Лопаткин задержавшихся связных, и, уже не оглядываясь, понесся к штабу…

Через два дня мы были на своей базе в Шале.

До Чажвы и Марнаволока, где дислоцировались отряды имени Антикайнена и «За Родину», возвращались все вместе, одной вытянувшейся на километры, усталой и шумной цепочкой; шли весело, шутили, подтрунивали друг над другом; на привалах, несмотря на запрет, даже пели вполголоса — настроение было такое, будто вчерашним ночным боем кончилась война. Дальше цепочка сократилась вдвое, в ней остались лишь «Боевые друзья» и «чапаевцы», и возбуждение начало затихать.

Потери всех отрядов были сравнительно невелики — десять человек убитыми и чуть больше ранеными. В горячке боя, в стремительности отхода они не очень-то и замечались, но вот спешка схлынула, убитые наскоро схоронены, раненые с помощью пограничников отправлены в медсанбат, в далекую Габсельгу, отряды приняли обычный походный порядок — и как недоставало теперь каждого, кто уже никогда не займет своего места в цепочке!

Мне не хватало Конопатина. Взгляд сам собой тянулся в сторону разведвзвода, словно там можно было разглядеть приземистую, сутуловатую фигуру бывшего командира отделения.

Удивительное дело — я и знать-то его почти не знал, впервые пригляделся на товарищеском суде, был он для меня непонятным, загадочным и временами неприятным, а вот нет его — и кажется, не было в отряде роднее человека. Все чуждое будто растворилось, ушло из воспоминаний, прежние чувства стали теперь укором, и все острее мучила неотвязчивая мысль, что в его гибели есть и моя вина.

На кой черт мне понадобился удиравший в лес финн? А коль уж стрелять, то надо было попадать с первого выстрела! Не промахнись я тогда — и Конопатин остался бы жив! Чем мне теперь оправдаться, что с расстояния в пятьдесят — сто метров я промазал в бегущего человека? Конечно, было темно, понятно, я торопился, но ведь этот проклятый финн был не в лучшем положении, а он одной-единственной очередью все же сразил Конопатина.

Все это было похоже на нелепую и несчастную случайность, каких, я знал, немало бывает на войне, но на душе легче не становилось: Конопатина-то нет и больше никогда не будет, а сам себе я представлялся жалким неумехой и неудачником. Даже благодарность, которую командир отряда Суровцев объявил каждому из связных за четкое выполнение заданий в боевой обстановке, не надолго утешила меня… Нет, на войне надо не музыкой заниматься — учиться воевать! К чертям гармонь, чего стоит она, если в главном я оказался таким размазней?! Мысль эта не давала покоя всю дорогу, все семьдесят верст, пока мы лесами, просеками и нехожеными зимниками пробирались в Шалу.

На базе начхоз подготовил нам нежданное угощение. Стол в казарме был уставлен бутылками с «наркомовской нормой» за походные дни, на кухне перепревал сытный ужин, а назавтра был объявлен день отдыха — только караульный наряд да хозяйственные работы.

Час спустя, разморенные усталостью, горячей едой и выпивкой, мы сидели кто на нарах, кто за столом, в кружках — недопитая водка, в котелках — остатки каши с консервами, а краснолицый, потный Дерябин, упиваясь всеобщим вниманием, возбужденно рассказывал, как быстро и смекалисто всё было обделано, как бесшумно сняли часовых, как стремительно рванулись к деревне, как метались в одном нижнем белье захваченные врасплох финны, ища укрытия от партизанских пуль. Он не мог наговориться, вспоминал новые подробности и, поглядывая в нашу с Чуркиным сторону, возвращался к одним и тем же эпизодам. Он знал, как подрывали ветряную мельницу с пулеметной точкой наверху, как уничтожали склад боеприпасов и взрыв был таким, что бойца Доронина, находившегося в ста метрах, отбросило далеко в лес и его в беспамятстве случайно обнаружили ребята из другого отряда; как наткнулись на две зачехленные пушки, а взрывчатки уже не осталось и их пробовали вывести из строя, бросая в стволы термитные шары, но из этого ничего не получилось и пришлось бегать, собирать остатки тола…

Нет, он не врал, не бахвалился, не сочинял небылиц, разве чуточку приукрашивал для наглядности; рассказывал так, будто все видел собственными глазами, и я удивлялся, когда он мог успеть — почти все время мы находились рядом, вместе со штабом, а разглядеть такое издали, да еще ночью, попросту невозможно.

— Слушай, вы рождественских посылок случайно не захватили? — то ли в шутку, то ли всерьез неожиданно перебил его Кочерыгин.