Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

— Посылок? — смешался Дерябин и оглянулся на нас с Чуркиным. — Нет, посылок вроде не было…

— Зря не поискали. Рождество недавно было, должны и посылки быть. Год назад, когда мы гарнизон в Сенной Губе громили, то на складе обнаружили рождественские посылки. Помнишь, Брагин? Правда, теперь-то я думаю, что это были и не посылки, а сухие пайки в фабричной упаковке, но какое это имеет значение? Тем-то финнам всё равно, а нам приятней считать, что мы не только побили их, но и лишили рождественских подарков. Не так ли, Дерябин? Ну что ж, с боевым тебя крещением! Давайте по этому случаю сглотнем остатки, помянем Гошу Конопатина да споем от души! Гармонист, бери-ка свою музыку! Ох и попоем же мы сегодня, всласть напоемся!

Действительно, в ту ночь мы напелись досыта. Будто не было позади ни семи походных дней, когда спать приходилось лишь урывками, ни двухсот пятидесяти узких и длинных карельских верст, каждая из которых казалась вечностью, ни напряженного ожидания первого боя, ни обидного огорчения, что нашему отряду так и не довелось в нем участвовать, не было ни забот, ни дум о войне, о семье, о доме, — ничего не было, кроме этих сладостных минут, когда каждый близок каждому не только общей песней, но и счастливым единением переполненных чувствами сердец.

Как старательно и самозабвенно мы пели! В полусвете мягко и ласково поблескивали счастливые глаза, на потных, растроганных лицах — блуждающая улыбка то ли гордости, то ли стеснения; давно отставлены в стороны котелки и кружки, и не было для нас важнее дела, чем складно и дружно довести песню до конца.

Пели разное — грустное и веселое, всем известное и такое, что в хоре оставалось два-три голоса, а общее настроение не затухало, уважительно слушали других и терпеливо ждали возможности самим включиться, поддержать даже незнакомую мелодию.

На звуки музыки сошлись партизаны из других взводов, в казарме стало тесно и душно, кто-то настойчиво предлагал отправиться в поселковый клуб или в столовую, чтоб устроить танцы, но было поздно, да и разрушать возникшую атмосферу близости, душевного родства и единения уже не хотелось.

Я играл на гармони, пел вместе со всеми, острота недавних терзаний постепенно заволакивалась привычной песенной грустью, но былая радость, светлая и восторженная, какую я испытывал от музыки прежде, так и не вернулась.

Не знаю, что ведал о моем состоянии сидевший рядом Леша Кочерыгин, но он все время держал руку на моем плече, чуть стесняя меня в движениях, и ласково внушал:

— Не переживай! К этому тоже надо привыкнуть! И ты привыкнешь!

Я не умел разговаривать, играя на гармони. Боясь сбиться, ронял лишь отдельные слова:

— Привыкнуть?.. К чему?..

— Ко всему. К хорошему и плохому. К смерти и веселью. К войне, одним словом. Без этого нам нельзя! Ты правильный парень, но не вешай носа! Ты понял меня, гармонист?

Я благодарно улыбался, кивал головой. Мне дорого было дружеское расположение помкомвзвода…

Через два месяца, когда из очередного похода на Вороний Остров не вернется сам Леша Кочерыгин, я вспомню эти слова, и мне станет невыносимо больно. Позже буду вспоминать их много раз, после каждого нашего боевого выхода, и пойму, что на войне действительно можно привыкнуть ко всему, даже к смерти самых близких товарищей, но смириться с этим в душе все-таки невозможно…

1978—1982

Он долго не верил, что заблудился. Рыская из стороны в сторону, он больше всего терзался тем, что группа вынуждена задерживаться из–за него в такой момент, когда до базы более ста километров и каждый потерянный час делает этот путь невероятно трудным.

Ему казалось, что товарищи где–то совсем рядом: стоит лишь перебраться через это вот ржавое болото… Он уже перебрался через два, три, десять болот, и по–прежнему каждое из них казалось ему особенно знакомым. Чувство огромной вины перед товарищами заставляло его торопиться, бежать, не щадить себя…

Если бы он знал, что так подучатся, то мог бы прибегнуть к крайнему выходу. За спиной — автомат. Стрелять, правда, настрого запрещено, так как группе предстоит еще переходить линию охранения противника, но если бы в первые часы можно было бы предвидеть дальнейшее, он наверняка рискнул бы.

Он блуждал уже несколько часов и все еще не верил, что окончательно потерял группу. Ему, уроженцу лесных краев, было бы глупо впадать в панику только потому, что на время отбился от товарищей. Он найдет их, обязательно найдет. Заблудиться в этих лесах трудно: они настолько низкорослые и редкие, что просматриваются далеко вокруг. Вот у них леса настоящие. Там — вечный полусумрак, даже неба не видать, и приходится чуть ли не с топором продираться сквозь цепкие заросли подроста.

Всему виной дождь. Размеренный, неторопливый, он шелестит по жестким листьям брусничника вот уже вторые сутки. До этого, как назло, стояли знойные дни. Солнце не заходило почти целый месяц. Даже в полночь, когда партизаны выполняли диверсионное задание, оно в полдиска торчало из–за горизонта, и у всех было такое ощущение, как будто оттуда наведен на них мощный прожектор. Что делать, таково Заполярье, приходятся привыкать.

Разогретая земля теперь отдавала тепло. Чуть заметный парок курился вокруг обомшелых снизу валунов. Неба совсем не было. Серое однообразное месиво свисало чуть ли не до вершин покореженных непогодами сосен.

Если прислушаться, то вся земля шипит, как сало на сковородке. Не будь этого проклятого шипения, то ничего бы и не случилось.

Началось все с грибов.

Еще до дождя он нашел семью желтых, высохших на солнце моховиков. Проку в них было мало, но они предвещали начало грибной поры.

Он был новичок, и ему очень хотелось чем–нибудь угодить товарищам, вызвать на их суровых лицах улыбку, если не благодарности, то хотя бы одобрения. Он мечтал об этом весь поход, все двадцать дней, но случая не представилось. В группе все шло по твердому распорядку, и каждый делал лишь то, что приходилось на его долю. Позади — очень трудная, но удачная операция. Впереди — четыре дня пути, и поход окончен. Собственно, все опасности минуют значительно раньше, как только группа перейдет линию охранения.

Когда задождило и все вокруг наполнилось мягким парным запахом, он и принял это решение.

«Сейчас нельзя разводить костры, — подумал он, — но как удивятся и обрадуются товарищи, когда на первом же привале после линии охранения я выложу из мешка кучу грибов. Несколько дней мы не пробовали ничего горячего. А первые грибы — такие душистые…»