Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

— А через Крестовую Губу разве нельзя было? Туда ведь дорога из Линдомы была, наверное?

— Дорога-то была. Да откуда знать в тот момент, что у Шебалина всё так гладко пройдет? Он управился со своим гарнизончиком в полчаса, но мы-то не знали тогда этого. Мы считали Крестовую мощней Тамбиц, а вышло наоборот. Шабалину противник не оказал серьезного сопротивления, а Самсонову пришлось туго — и людей у него один взвод, и гарнизон раза в четыре больше, чем предполагали. Мы-то рассчитывали только на прожекторную установку, а там двухорудийная дальнобойная батарея оказалась. Теперь-то задним числом легко судить, как лучше было бы. А тогда и времени в обрез! Приказ строгий — в затяжные действия не вступать, до рассвета отряды на своем берегу должны быть! Не дай бог, если б нас авиация на озере застигла! В прошлую зиму скольких мы из-за этого потеряли? Потому-то мы так и спешили… Эх, если бы теперешним умом да знанием обстановки тогда руководствоваться можно было!

…Мы действительно спешили, хотя тогда всё казалось страшно замедленным и хотелось — скорей, скорей.

Еще шла пальба в разных местах полыхающей пожарами деревни, еще не прогремел взрыв склада боеприпасов, который на время прервал бой, оглушив и нас, и финнов, забросав всё вокруг землей и обломками, сбив даже пламя с горящих строений, а Лопаткин, понимая, что судьба гарнизона уже решена, направил связных к командиру отряда имени Чапаева Шестакову с приказом — силой одного взвода прикрыть подступы к Линдоме с запада, держать оборону до полного отхода отрядов и в дальнейшем взводу выполнять задачу тылового охранения.

— Раненых и убитых быстро стягивать сюда, к конюшне! — добавил он.

Выслушав задание, Конопатин оглядел нас, задержал взгляд на мне, и я двинулся за ним.

Отряд Шестакова действовал с противоположной стороны Линдомы, там все еще продолжался бой, и мы решили, что будет быстрей и безопасней обогнуть деревню по открытому пространству, прижимаясь поближе к опушке, хотя поле тоже все еще простреливалось и трассирующие пули то и дело мелькали над ним.

Мы уже находились в полосе действий «чапаевцев», обошли слева ветряную мельницу, где еще не было покончено с вражеским пулеметом, но белые фигуры партизан уже суетились под ее основанием; мы спрашивали Шестакова, и нам отвечали все время, что командир где-то левее, с другим взводом, а комиссар был недавно тут и тоже убежал куда-то. Мы спешили изо всех сил, но лыжи глубоко проваливались в рыхлый снег и почти не скользили. Меня все время тянуло поближе к деревне, где наст, казалось, держит крепче, а главное — было как-то неловко осторожничать, двигаться за спинами товарищей. Вот уже более получаса я держу наготове карабин, даже пальцы свело от холода и напряжения, бой скоро закончится, а ни одного выстрела мне сделать так и не довелось. Все время где-то сзади, за чужими спинами.

Конопатин резко осаживал меня:

— Торопишься шальную пулю поймать? Или в герои захотелось? Делай, что приказано!

Дальше мы шли не разговаривая.

Вскоре и раздался тот страшный, оглушающий взрыв, который поставил последнюю точку над сопротивлением финнов и был слышен не только в Тубе, но чуть ли не по всему пудожскому побережью. Все вокруг вспыхнуло, озарилось и сразу померкло. Взрывная волна смяла пламя над пожарищами, подняла в воздух землю, доски, бревна, прокатилась по заиндевелому лесу, и наступила вдруг такая тишина, будто никого в живых не осталось…

Потом выяснится, что такого не ожидали и сами минеры. Они подрывали штабель ящиков со снарядами, лежавших у наглухо заколоченного дома, и не думали, что дом этот тоже набит взрывчаткой и боеприпасами…

Ошеломленные, не понимая, что произошло, мы с Конопатиным глядели на притихшую деревню и сами не знали, то ли нас оглушило, то ли там действительно никого не осталось в живых. Шли секунда за секундой, а нигде ни звука, ни движения, лишь пламя потихоньку начало вновь выбиваться из окон, расти над темными срубами, лизать оголенные стропила, а стрельбы все не было.

Впереди по нашему курсу темнела полуобвалившаяся скирда. Глянув туда, я заметил черную фигуру лыжника, приближавшегося к ней со стороны деревни.

— Гоша! Финн! — приседая и вскидывая карабин, крикнул я.

— Где?

— Вон, у стога…

— А-а, черт с ним!

Конопатин, вероятно, еще не видел бегущей к лесу темной фигуры, но тоже присел впереди меня. Финн, как лось, несся по снежной целине, вот-вот он скроется за скирдой, а там и до кустов рукой подать…

Я торопливо приложился, даже не мушкой, которую не видел, а кончиком ствола поймал цель и нажал на спусковой крючок.

— Есть! Попал! — то ли закричал, то ли хотел закричать я, увидев, как после выстрела черная фигура рухнула вниз и пропала из вида.

И сразу же оттуда прогремела автоматная очередь.

…Мне и теперь кажется, что тогда я видел, как из белого, чуть освещаемого заревом сугроба одна за другой вылетали красноватые пули. Конечно же, то были не пули, а мгновенные судорожные выплески дульного пламени, но у меня над головой процвикали самые настоящие пули, и ощущение, что я их тогда видел, осталось на всю жизнь. Потом, через много лет, я буду иногда видеть один и тот же сон: нас — много, мы раздетые стоим лицом к обрыву, впереди ничего не видно, но почему-то я знаю, что там, в морозной непроглядной тьме, уже вправлена в пулемет лента, уже целятся в нас, и вот-вот замелькают огненные всплески; я знаю и то, что ни одна пуля не заденет меня, надо лишь успеть, чтоб не замерзнуть в общей могиле, натянуть на себя откуда-то взявшийся теплый свитер; я тороплюсь и всякий раз не успеваю — в снежной темноте уже мелькают вспышки дульного пламени, и я просыпаюсь…

…Мы с Конопатиным запоздало упали в разные стороны, несколько секунд лежали неподвижно, а когда я приподнял голову, то черная фигура уже бежала от стога к лесу. Удивляясь, почему не ведет огонь Конопатин, ведь у него автомат, я раз за разом, лихорадочно передергивая затвор, выпустил до конца обойму, стал доставать новую, но стрелять уже было не в кого.

— Неужто ушел, паразит?! — довольный хотя бы тем, что вел огонь и поле боя осталось все-таки за нами, произнес я, рассчитывая на одобрение Конопатина. — Ну, паразит, и бегает! Как лось!

Конопатин не ответил. Он тяжело хрипел и рыл лицом снег…

Дальнейшее было, как кошмарный сон.

Я понимал, что Конопатин умирает, он был уже без сознания, и судорожные толчки его тела становились все слабее, кровь из перебитого, будто вырванного горла продолжала хлестать, несмотря на мои старания. Что там жалкий бинт из перевязочного пакета, коль не помогали ни прикрученный к ране капюшон, ни отодранная пола маскхалата — все мгновенно промокало, темнело, а жизни уже не было ни в залитом кровью лице, ни в податливо расслабившемся теле.