Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

— Так какого же дьявола ты теперь иронизируешь?! — неожиданно резко прервал меня Лопаткин. — «Мера военной доблести…» Нет у нас теперешних — умных и благополучных — права судить нас тогдашних! Не будь мы тогда наивными и восторженными, мы, может, и не сломили бы войну, духу не хватило бы. Теперь-то легко быть умными — легче легкого…

— Но ты же и сам укоряешь себя, что бывал по молодости горяч, поспешен, не всегда принимал самые лучшие решения, — напомнил я, хотя мне очень пришлась по душе его нынешняя горячность.

— Именно укоряю! Ты хорошо сказал. Укоряю, но не смеюсь, не иронизирую. Если хочешь знать, партизанские годы были в моей жизни самыми чистыми и возвышенными для души. И чувство это чем дальше, тем сильнее! Многое было потом в жизни, но никогда больше не доводилось мне испытать такого единения людей, такого ощущения своей необходимости и полезности, ясности цели в жизни. Ну, это особый разговор. Отвлеклись мы от дела. Будешь свои каверзные вопросы задавать, или самому дальше про Линдому рассказывать? На чем мы остановились?

— Как вернулись после первого неудачного выхода и Аристов обругал тебя «мальчишкой»…

— Дело-то не в «мальчишке». Аристов и похлестче слова в ход пускал — психовал он, дела в ту пору неважно складывались. Разведка никак не могла «языка» добыть. На Линдому шли, имея лишь данные наблюдений с озера да кое-какие агентурные сведения. За Линдомой числилось сто пятьдесят человек гарнизона, в Крестовой Губе — сорок, в Тамбиц-маяке — пятнадцать. Потом-то по-иному несколько оказалось… Плюс две батареи — шесть пушек, да минометы, да пулеметы в двух дзотах на побережье… Нас двести семьдесят человек, да и вооружение самое легкое. Один отряд к тому же в резерве остается. Короче, баш на баш еле сходится, и вся надежда на внезапность… Было отчего психовать. Не помню, что я ответил Аристову, скорей всего промолчал. Что тут скажешь? Помню только, выпил с устатку водки, заснуть не могу, одна мысль свербит — завтра мне нет возврата на этот берег, в лепешку разобьюсь, а Линдому надо распотрошить. А погода — как назло! Ты помнишь ту погоду? — вглядываясь в меня, спросил Лопаткин, и я не сразу понял скрытый смысл этого пустякового вопроса.

— Конечно, помню — морозная, тихая, ясная.

— Во-во! — с облегчением и даже радостно закивал он, и я, догадавшись, не смог сдержать улыбки: неужели он все еще не до конца уверен, что в те ночи я действительно находился при нем?

А я помнил не только погоду, я не забыл каждую мелочь того дня, который прошел для меня в тревожном ожидании, что нас с Чуркиным вот-вот отчислят из связных и возвратят в отряд. Наивно думалось: стоит раздосадованному неудачей Аристову обронить одно слово — и такое совершится немедленно. Для меня это был бы крах и позор! Мне оказали такое доверие, одного из немногих по личному распоряжению Малюка направили в настоящее боевое дело — и вот результат! Заменили — значит, не справился. А в чем твоя вина и есть ли она — дело второстепенное…

Я так распалил себя в переживаниях, что, несмотря на усталость, плохо спал, все время казалось, что меня уже выкликают. Владевшее с утра чувство обиды, что мы с Чуркиным оказались виноватыми без вины, постепенно утратило остроту, я уже был согласен простить Аристову его несправедливость, только бы он не прогонял нас! Мне так хотелось в дело! Я готов был на любую уступку ради этого. Вначале старался как можно реже попадаться Аристову на глаза, но, находясь в одной избе, осуществить это было нелегко. За стеной, в чистой половине, все время слышался его взвинченный голос, и я уже начал не только понимать, но и оправдывать начальника опергруппы. Столько сил и времени потрачено на подготовку, выдалась такая подходящая погода, отряды были близки к цели — и вот все рухнуло из-за нелепой случайности, все надо начинать сначала. Было отчего свирепеть и метаться по берегу с биноклем Аристову! И что в сравнении с этим мои жалкие обиды?

И когда я понял, что начальнику опергруппы, конечно же, не до нас, что он, возможно, давно уже забыл утренний инцидент, меня не оставляла мысль: а не подойти ли к Аристову нам самим? Если потребуется, можно и повиниться, главное, чтоб участвовать в бою.

В три часа, сменяя Чуркина на посту, я сказал ему об этом. Продрогший, посинелый Вася с трудом разлепил заиндевевшие ресницы:

— Полоумный ты, чё ли? Ну ты и даешь!

И поскорей скрылся в теплой избе.

День начинал меркнуть, озеро еще сверкало гладкой белизной, но противоположный берег, где с утра даже невооруженным глазом различались и волнистая кайма леса, и светлые провалы полей, окружавших Линдому, теперь потемнел, оделся сизой дымкой и вскоре пропал на фоне белесого неба. И тут же ожила наша крохотная, уснувшая в снегах Туба, над избами повисли дымы, захлопали двери, на реке у проруби зазвенели котелки, сумерек ждали с нетерпением — наконец-то можно сготовить горячего…

Я достаивал свой час, когда к Аристову начали сходиться командиры и комиссары отрядов. Хотя было уже темно, почти всех я угадывал издали, но мне, озябшему до дрожи, утомленному одиночеством, доставляло удовольствие останавливать их окликом «Кто идет?», спрашивать пароль — это давало ощущение хоть какой-то нужности.

Я окликнул даже Суровцева и Малюка, шагавших друг за другом. Командир, как и положено, отозвался, но, приблизившись и узнав меня, недовольно хмыкнул, молча прошел мимо. Малюк тоже поднялся следом на крыльцо, но, будто почувствовав мое состояние, обернулся:

— Как дела? Как настроение?

— Хорошее, товарищ комиссар.

— Ну-ну…

Настроение после этого у меня действительно стало хорошим. Если бы каждый командир понимал, как дорог для подчиненного даже такой вот пустячный и ни к чему не обязывающий вопрос. Как важно бойцу хоть изредка чувствовать, что он не только исполнитель приказов, а живой человек — с именем, с душой, со своими переживаниями! Ведь бойцу так мало надо…

Я сижу, слушаю Василия Михайловича, представляю себя таким, каким был в ту далекую пору, и уже сам не уверен — тогда ли я думал так или все это пришло позже.

Отчетливо вижу, на высоком крыльце вполоборота ко мне стоит маленький комиссар, смотрит вниз и даже не улыбается, а на душе у меня покойно и радостно.

— Василий Михайлович, вспомни, о чем говорилось на командирском совещании перед вторым выходом.

— А разве было такое совещание?

— Было. Я на посту стоял, когда вы собирались.

— Кажется, и вправду было. Такие совещания обычно проводились. Но о чем говорилось, честно признаюсь, уже не помню. Все было ясно и так. План оставался прежним. Два отряда — «антикайненцы» и «чапаевцы» — идут на Линдому. Самсонов — на Тамбиц-маяк. Шабалин — на Крестовую Губу. Действовать одновременно, но начинать с Линдомы. «Боевые друзья» — в резерве на озере, обеспечивают прикрытие и отход.