Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

Мы выдвигались двое суток, прошли семьдесят верст, сначала для маскировки — на восток, по реке Водле, потом — по речке Шалице, на север; остановились на ночевку в покинутой жителями деревеньке Ялгансельга; в предвкушении долгого привала жарко натопили промерзшие печи, в полночь, разбуженные по тревоге, едва поднялись очумелыми от угара, кое-кто чуть ли не на карачках выбирался на свежий воздух; фельдшер Астахов, сам угоревший и перепуганный, всем подряд совал в нос ватку с нашатырем, но спирт на морозе действовал слабо, отхаживались снегом, беспрерывно терли виски, все продрогли, но в тепло никого не тянуло, многих рвало, и лишь часа через два, когда люди потихоньку оклемались, Суровцев дал команду двигаться дальше.

Наученный горьким опытом, он приказал одному отделению разведвзвода как можно скорее достичь деревни Туба, занять два дома, протопить печи, дать выстояться, хорошо проветрить и, когда стемнеет, топить до нашего прихода.

— Устраивайтесь основательно! — добавил он, и знатоки сразу определили, что если исходный рубеж — деревня Туба, то действовать будем против гарнизонов либо в Линдоме, либо в Крестовой Губе.

В Тубе мы могли быть к полудню, но, как видно, отряду было приказано входить туда в темноте, и Суровцев строго соблюдал приказ: мы двигались нарочито замедленно, на перекурах сидели до озноба и последний привал сделали чуть ли не на виду у деревни, ожидая, пока стемнеет.

А когда вошли, то увидели, что три других отряда давно здесь, явились среди бела дня, уже расположились и, пользуясь мглистой погодой, вовсю топят печи. Вот уж воистину — кто смел, тот и съел! Свободным оставался лишь один дом, в него, при всем желании, впихнуться восьми десяткам человек невозможно, и нашему третьему взводу велели размещаться в доме, уже занятом отрядом «За Родину».

В теплой половине избы — ни кусочка свободного места. Сидят и лежат прямо на полу, шагают через спящих, а тут еще тридцать человек добавки. Стеной встали хозяева, загалдели, раскричались, но из-за спины Кочерыгина выдвинулся Дерябин:

— Чего шумите, земляки?

— Смотри-ка — Дерябин?! И Серега Никитин! И Паша Востоков! И Коля Рыбин! Да тут — все наши ребята, вологодские!

Великое дело — землячество. Обнимаются, жмут руки, хлопают друг друга по спинам, и мало-помалу все мы вдвигаемся в избу, а тут главное втиснуться, силой назад никто выталкивать не станет.

Вскоре всё было улажено: наружный пост договорились держать попеременно, топить печку, готовить пищу и спать на полу — тоже по очереди, благо и забот-то всего на сутки, завтра, как сообщили вологжане, вечером двинемся на ту сторону.

Кругом — шум, расспросы, угощения горячим чайком, а мы, кто не из вологодской группы, никому не интересны — мы тут как чужие. С тоскливой завистью подумалось мне: есть же где-то на свете и отряд «Мстители», где и мне были бы, наверное, рады, ведь там наши свердловские ребята. Нас, не вологодских, и всего-то в избе четверо: Брагин, Шкипин, Чуркин и я. Помкомвзвода и политрук ушли куда-то, Надя и Клава — вместе с санчастью… Неужто на четверых горячего кипятку не хватит?

— Погоди с чаем! — отмахнулся Брагин, когда я шепотом сказал ему об этом. — Будут печь топить — сами согреем. Есть дела поважней.

Пользуясь суматохой, он незаметно потеснил чужие вещмешки, освободил чуточку пространства, и вот мы, сняв маскхалаты, уже лежим вплотную друг к другу, головы под широкой лавкой, а ноги никому не помеха, через них и перешагнуть можно.

Как и в казарме, оба долго не спим: Брагин по своей привычке, я — от голода и зависти к тем, кто там, сверху, чмокает и крякает от удовольствия, обжигаясь горячим чайком.

— Посылку я так и не получил, — вслух вспоминаю я прямо в затылок Павлу Дмитриевичу.

— Что ж так? Я думал, ты уж съел ее…

— Почтальонша простудилась, в больницу, говорят, увезли.

— Ничего. Получишь, когда вернемся.

— На тот берег надолго пойдем, как думаете?

— Тут как повезет. Сделаем дело — в одну ночь обернемся. Не сделаем — будем ходить, пока задание не выполним или пока не дадут нам финны по шапке. У нас так заведено.

— Так и будем воевать?

— Зимой так. — Брагин тяжело вздыхает. — А тебе по-другому хочется?

— Да нет, почему же… Только чудно как-то. На ночь туда и обратно. Раньше казалось — партизанам надо на той стороне, за линией фронта все время быть.

— Погоди, доживешь до лета — вволю набудешься. Ой как сюда захочется!

Мы замолкаем, думаем каждый о своем. Нет, на голодный желудок, я чувствую, мне не уснуть, и непрекращающийся гомон, болтовня, угощения уже злят меня.

— Радости — вагон, а не виделись всего два месяца! — насмешливо говорю я.

— На войне и месяц дольше года тянется.

— Так не воевали ж еще!

— Смотри-ка как не терпится тебе! — Брагин поворачивается на другой бок, и теперь мы лежим нос к носу так близко, что приходится жмуриться. — Слышал, ты в разведвзвод просишься?

— Хочу. Только теперь навряд ли переведут.

— Что ж так?

Я замираю и молчу. Мне не терпится освободить душу, рассказать наконец о том, как в новогоднюю ночь был постыдно удален со штабного застолья. Кто лучше мудрого и старого Павла Дмитриевича рассудит: так ли уж велика моя вина, как мне временами кажется? Но говорить только о своем конфузе, не рассказывая о Филиппове, об Аристове и Малюке, о подарочном пистолете, о рыданиях Кушманова, было бы, на мой взгляд, несправедливо. Для меня всё это накрепко связано, хотя я и не знаю, чем именно. Но имею ли я право разглашать всё, чему оказался невольным свидетелем? Мне ведь оказали доверие, пригласив на вечеринку. Еще неизвестно, как отнесется к моему рассказу сам Брагин. Вдруг выслушает и одернет — чего, дескать, язык распускаешь? Сам-то он не много рассказывает, особенно — о летнем походе бригады. Спросишь — ответит одной-двумя фразами, и всё. Станешь допытываться — отмахнется: «Все было, не торопись, войны на тебя хватит». И другие бывалые партизаны вспоминают о прошлом без особого желания. О зимних походах еще говорят кое-что, да и то чаще смешное, а как коснешься григорьевского рейда, тут у всех одно — бой на высоте 264,9, прорыв через кузнаволокскую дорогу, где была разгромлена финская пограничная рота, да переправа через Елмозеро…

Словно за два месяца и произошло лишь три этих победных боя, хотя мы уже знаем, что в походе было всякое…

В последние недели я часто задумывался — почему же нас, новичков, так оберегают от правды о походе? Если тяжело вспоминать — это еще можно понять, это в каком-то смысле даже хорошо: значит, жестокость летнего похода была каким-то исключением и не является правилом партизанской жизни. Если остерегаются, как бы воспоминания не подействовали на нас удручающе, не подорвали боевого духа, то это, конечно, хуже — выходит, что и впредь нас ждет такая же немилосердная обстановка.