Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

— Вы не поверите, я был на войне три года, имею ранение от партизанской пули…

— Представьте себе, я тоже был ранен.

— И сегодня впервые так близко вижу живого партизана.

— Да, тогда мы предпочитали видеть один другого не ближе, чем на расстоянии выстрела.

— Мы ведь могли тогда убить друг друга?!

— Полагаю, даже очень просто…

— Вы знаете, ведь мы называли партизан белыми ангелами…

— Белыми ангелами? Почему?

— Конечно, в насмешку. Солдаты любили меткую шутку. Вы ведь приходили в белых халатах и всегда около полуночи.

— Любопытно. Впервые слышу… Мне кажется, тогда вы охотнее называли нас… по–другому.

Я не решился произнести слово «бандит», ибо в нашем дружелюбном разговоре это прозвучало бы запоздалым и совсем неуместным упреком моему собеседнику, хотя при этом мне обидно вспомнилось, что некоторые финские военные историки в своих трудах до сих пор стремятся представлять партизан в подобном роде и даже не стесняются употреблять это слово.

Он и сам все понимал:

— Конечно, конечно… На войне было всякое… Война — это ужасно… Но согласитесь: белые ангелы — это неплохо придумано!

— Как же вы решались на такой грех — стрелять в ангелов? — спросил я не без иронии.

— Что было делать? — Он охотно и располагающе улыбнулся. — Ангелы–то приходили за нашими душами.

— Но ангелы лишь стремились освободить свои гнезда…

— Да, конечно… Их можно понять.

Мы продолжали стоять, смотреть друг на друга, улыбаться, но оба, наверное, чувствовали, что главное в этой негаданной встрече у нас позади, — надо было или углубляться в рассуждения о войне, которые могут если не разъединить, то охладить нас, или расставаться. Вести шутливый разговор, на который мы вдруг перешли, после всего сегодня мной пережитого не хотелось.

Я огляделся. Мальчики на картине Симберга были свидетелями нашей беседы, во всяком случае — второй, он и задержал процессию, чтобы послушать разговор до конца, он явно добрый и простодушный паренек, и опять мне подумалось, что моя версия картины, конечно же, неверна, я зря подозревал этих маленьких тружеников — они обычные, живые и реальные, хотя и очень разные мальчики, и они, конечно же, спасают раненого ангела, а не похищают его.

— Скажите, — обратился я к финну, — что, по–вашему, изображено на этом полотне?

— Прошу прощения, но я ничего не смыслю в этом. Я могу пригласить сведущего человека.

— Нет–нет… Мне хочется знать, как вы понимаете эту картину?

— Что сказать… Парни куда–то тащат раненого ангела.

— Куда, как вы думаете?

— Дайте сообразить… Может быть, в лазарет? Если и ангелов лечат в лазаретах? — И финн кинул на меня лукавый взгляд.

— Спасибо. Вы хорошо ответили. Я согласен с вами. Благодарю вас! Это была очень важная для меня встреча!

— Господам больше не нужна картина?

Мы обменялись рукопожатием, он бережно поднял картину, потом обернулся, увидел, что мы с Олегом стоим на месте и смотрим на него, приблизился к нам и с улыбкой сказал:

— Все–таки как хорошо, что мы тогда не убили друг друга! Не правда ли?

Мы возвращались в гостиницу взволнованные каждый по-своему. Олег был счастлив, он, не скрывая своего воодушевления, улыбался, встряхивая головой, восклицал:

— Нет, это здорово! Народ чертовски талантлив! Стихийно! Каждый! По-особому! У финнов — это врожденная ироничность, чувство юмора, так сказать! А последняя фраза? Кто он — философ, дипломат, публицист? Да нет же! Рядовой человек, бывший солдат! Какая встреча! Какая встреча!

Я молчал. Я понимал его воодушевление и сам был возбужден до крайности. Мне не хотелось ни подогревать, ни охлаждать его восторгов. Все-таки мы были людьми разных поколений, и естественно, что случившееся восприняли по-разному.

Для него «белые ангелы» — это удачная и безобидная поэтическая метафора, которой не откажешь ни в меткой наблюдательности, ни в добродушной ироничности. Но моя душа не принимала ее. Чем больше я вдумывался, тем острее задевало меня именно это снисходительное добродушие. Ведь тогда знавали мы от противника и другие прозвища…

Нет, не были мы ни ангелами, ни бандитами. Даже тогда, когда эти крайние мерки не казались бы крайними.

Как жаль, что теперь уже почти невозможно представить нас такими, какими мы были тогда!

Недавно назначенный комиссар Малюк — единственный в отряде — носил армейскую форму: комсоставскую шинель, хромовые сапоги, гимнастерку с портупеей, со звездочками на рукавах и с тремя кубарями на петлицах.

Мы, новички, не знали — был ли он кадровым военным, но строгая форма резко выделяла его среди партизанской разномастицы. Был он совсем небольшого роста, настолько небольшого, что в первые дни я наивно полагал, что Малюк — это вовсе не фамилия комиссара, а его прозвище. Имел же Аристов кличку «Тотач»! Что за «Тотач», почему «Тотач» — никто и не смог бы объяснить. А тут все великолепно подходит, и почему бы маленькому комиссару не быть «Малюком».

Ноябрь и декабрь мы ждали, пока станет Онежское озеро, а оно, несмотря на холода, замерзало в том году трудно — дули частые сильные ветры. Черная полоса открытой воды то уходила к горизонту, то опять возвращалась чуть ли не к берегу.

Несколько раз отряд поднимали ночью по тревоге, давали час на подготовку к походу, и все считали, что передышка кончилась и пришла пора идти в дело. Но тревоги и сборы оказывались учебными, и мы узнавали это не сразу, а позже, когда порядком изматывались в форсированном лыжном марше по лесу и с рассветом убеждались, что и на этот раз никто через озеро вести отряд не собирается.

В ту пору и началась эта история.

В поселке Шальского лесозавода был немудрящий клуб, где по субботам устраивались танцы. Партизаны, кому довелось стоять здесь в прошлую зиму, не жалели ни подарочного легкого табаку, ни пайкового сахару — только бы освободиться от служебных нарядов на субботу. Подмену искали среди новичков, и найти ее было совсем нетрудно, ибо отряд на три четверти состоял из недавних курсантов Сегежской партизанской школы — вологжан, красноярцев и двоих свердловчан — нас с Димкой Матвеевым. Нам было даже странно — куда это так рвутся ветераны, таинственно переговариваются, подшивают чистые подворотнички, нацепляют награды, весело и торопливо стригут друг друга… Мы радовались каждой свободной минуте, чтобы поспать лишний часок, а они уходили после ужина и возвращались к полуночи. Как я понимаю теперь, клубные танцы от нас намеренно держались в секрете, так как надо же было кому-то нести отрядную службу.

В конце ноября вместе с Павлом Дмитриевичем Брагиным — старым партизаном, годившимся мне в отцы, — мы патрулировали дорогу от лесозавода до деревни Устье. Было морозно и сильно мело. Ближе к полуночи мы зашли в казарму, чтоб немного обогреться, сделать еще один конец туда и обратно и ждать смену. Не успели присесть к топившейся печке, как в накинутом на плечи полушубке вбежала радистка Таня Печурина: