Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

— Ребята! Кто здесь есть — скорей за комиссаром!

— Что случилось?

— Только что передали «В последний час»! Наши наступают под Сталинградом! Разбито много немецких дивизий…

— А где комиссар?

— В поселке, на танцах.

Бежать никуда не понадобилось, с улицы послышались голоса, шумно ввалились в барак вернувшиеся танцоры, а мы с Брагиным, счастливые и возбужденные, отправились торить переметенную тропу. Мы ничего толком не знали, но так верили, что начался наконец на нашей улице праздник, о котором говорил недавно Сталин, что за разговорами и восклицаниями и не заметили, как минул следующий час и подоспела смена.

Когда вернулись, весь отряд еще не спал, по радио снова и снова передавали экстренное сообщение, возбуждение нарастало, кто-то попробовал затянуть песню, но она среди ночи не получилась, так как всем хотелось разговаривать, кричать, перебивать друг друга и беспрерывно курить, благо в эти минуты никакие запреты не действовали.

— Черт его знает, что у нас за отряд! — неожиданно воскликнул комиссар Малюк. — Надо же такое?! Восемьдесят человек — и ни одного гармониста! Нарочно не придумаешь.

Был он в эту ночь совсем не похожий на себя — мягкий, улыбчивый, нисколько не важничал, весь какой-то свой среди своих, голубые глаза так и светились дружеским расположением каждому.

— Так при чем тут гармонист? Гармони-то все равно нету, — сказал Димка Матвеев.

— А ты что, играешь? — повернулся к нему комиссар.

— Не-е. Вот он играет, — показал Димка на меня.

Малюк весь как-то напрягся, шум в казарме стал быстро затихать, и я совсем растерялся, увидев, что не только комиссар, но и все другие смотрят на меня.

— Это верно? Ты действительно играешь? — спросил Малюк.

— Играю.

— И хорошо играешь?

— Кому как…

Я действительно не знал, как я играю. Для школьной самодеятельности вполне хватало, на сельских вечерках тоже вроде не жаловались, приходили упрашивать мать, чтоб отпустила меня, но отец никогда не был доволен моей игрой. Если доводилось ему слышать меня хотя бы через стенку, то он весь, бывало, исстрадается, словно от зубной боли, и не выдержит, сердито крикнет: «Чего басами гыркаешь? Не можешь чисто вывести, думаешь, басы спасут?! Мелодию чище выводи!» Настроение у меня падало, и я старался при отце не брать в руки гармонь.

— Ну, а что ты можешь? — вновь начал оживать комиссар.— Танцы, к примеру, можешь? Танго, фокстрот, вальс?

— Могу.

— А песни? Какие песни умеешь?

— Да он, товарищ комиссар, все умеет, — щедро пообещал Димка Матвеев. — Какую песню ни запоем, он тут же и подыграет. Можа, не так складно, как по радио, но зато уж громко и от души.

— А ты откуда знаешь? Ты где его слышал? — Комиссар словно бы все еще боялся поверить — и мне, и Димке.

— Так ведь когда из Москвы ехали, на Обозерской, знаете, что было? Мы там до полночи стояли, станционные девки гармонь притащили, такие танцы были, что его чуть не украли у нас, нашего гармониста…

— Хватит тебе! Чего придумываешь, — прервал я Димку. Не скрою, похвала была приятна, но вместе с тем я уже начинал побаиваться, как бы мои скромные способности позднее не разочаровали комиссара.

Малюк вскоре ушел, одобрительно похлопав меня по спине, а я остался с радостным и тревожным чувством.

Через несколько дней меня вызвали в штаб. Комиссар, словно бы и не было между нами недавнего разговора, хмуро ответил на приветствие, велел подождать, ненадолго ушел, вернулся с солдатским вещмешком и высыпал на стол кучу разноцветных ассигнаций. Такого количества денег мне еще не доводилось видеть, я даже в смущении отвел взгляд, но все же краем глаза примечал, как Малюк отобрал купюры покрупнее, завернул их в газету, а остальные смахнул в мешок.

— Сколько стоит гармонь? — спросил он, надевая шинель.

Я ответил, что не знаю, потом, помолчав, добавил, что гармони бывают разные и стоят они тоже по-разному.

— Как это разные? — недоверчиво посмотрел он на меня. — Чем разные?

Длинно и неуверенно я принялся объяснять, что есть хромки, есть венские, есть тальянки; что в деревне приносили отцу в ремонт гармони русского и немецкого строя, у которых одна и та же клавиша, когда растягиваешь мехи, дает один голос, а когда сжимаешь — совсем другой…

— А у тебя что — отец гармонный мастер? — перебил меня Малюк, и трудно было понять, чего больше прозвучало в его голосе — уважения или подозрительности.

— Не-е. Он кузнец. Но всё умел ремонтировать — и гармони, и примуса, и даже часы.

— Значит, мастер на все руки. Ну а ты — тоже такой?

Тут не в первый раз в жизни пришлось мне покраснеть и деланно безразличным тоном оправдываться, что ничего такого я не умею, не передалось, дескать, от отца, что не втянулся, и даже наоборот — не любил, когда отец по многу дней ковырялся с какой-либо вещью.

Честно говоря, тут я, желая оправдать свою немастеровитость, невольно привирал и пользовался не собственными, а материнскими доводами — это она, когда возникала в доме ссора, попрекала отца, что тот попусту тратит время, да еще и плату за работу стыдится брать. Дело в том, что далеко не каждую вещь, которую отцу приносили, он мог отремонтировать, но был безотказен и, помнится, с одними карманными часами возился до тех пор, пока хозяин отказался взять их обратно, обвинил отца в их окончательной порче и потребовал выкупа. Эти мертвые тяжеленные часы с двойными крышками до самой эвакуации валялись у отца в ящике среди инструмента.

— Уж дома-то у вас гармонь есть? — сказал Малюк. — Чего же ты не взял с собой?

— Нет у нас гармони… Продали зимой… Голодно было в Ирбите, пришлось продать…

Даже теперь, через столько лет, я невольно краснею, вспоминая наш тот разговор. Зачем я лгал, почему стыдился признаться, что на моей памяти у нас никогда не было своей гармони. Чужие — сиплые, с дырявыми мехами, с запавшими клавишами и облупившейся инкрустацией — иногда по две сразу стояли на комоде, ожидая ремонта, и в эти дни я обращался с ними по-хозяйски, брал, когда хотел, выносил на крыльцо, хвастался перед ребятами умением выдавить из ослабшего, разноголосо хрипевшего нутра что-то похожее на мелодию; потом, через неделю-другую, когда гармонь обретала голос и ожидала приезда настоящего хозяина, мне тоже не запрещалось взять ее в руки. Какое это было удовольствие — ощутить упругость мехов, замереть от чистоты и отзывчивости ладов, но радость эта была и недолгой, и с примесью грусти — гармонь уже снова становилась чужой, с ней жалко было расставаться, но расставанье приходило неизбежно.

Однажды мы едва не обзавелись своей гармонью. Было это во время эвакуации, в августе сорок первого, когда эшелон надолго остановили в Кирове и мы с отцом отправились закупать на весь вагон хлеба. Первый попавшийся магазинчик оказался промтоварным, и там, одна-единственная, стояла на полке черная полированная хромка. Мы так и прилипли к ней взглядами, и я почти уверен, что оба думали об одном и том же. Не случайно, когда вышли из магазина и отошли уже довольно далеко, отец вдруг остановился, сунул мне в руки пустой мешок и принялся пересчитывать деньги. Я увидел — денег на гармонь хватило бы, возможно, сотня-другая еще и осталась бы, но нисколько не осудил отца, когда тот виновато посмотрел на меня и снова взял мешок. Мы ехали в неизвестное, а шестерым надо было кормиться…