Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

— До войны хромка двадцать пять на двадцать пять стоила восемьсот рублей, — сказал я Малюку.

— Ну теперь-то за эти деньги и балалайку, поди, не купишь, — усмехнулся он. — Пошли!

— Куда мы, товарищ комиссар? — спросил я, как только мы вышли из штаба в густую вечернюю темноту.

— Потом узнаешь…

— Оружие брать?

— Это еще что за вопрос? — не взглянув на меня, ответил Малюк таким тоном, что я легко представил себе, как непроницаемо окаменело его моложавое, почти мальчишеское лицо.

Я сбегал во взвод за карабином, доложил командиру отделения, что ухожу с комиссаром, попросил оставить мне ужин и побежал к штабу. Малюк, издали заметив меня, резко повернулся и зашагал по тропе к лесозаводу. Я догнал и последовал в трех шагах сзади.

Мы миновали пустырь, долго шли вдоль нового деревянного забора, я уже знал, что старый забор почти целиком сгорел весной во время бомбежки и заводского пожара, а этот, теперешний, был настолько новым, что даже на морозе источал смолистый запах. После недолгих расспросов и поисков мы пришли, как оказалось, к тому самому гармонисту, который по субботам играл в клубе на танцах. Нас встретил тощий, одноногий инвалид в застиранной добела гимнастерке и в стеганом ватном жилете. Сидя на чурбане, он топил плиту, и в крохотной с одним оконцем комнатке густо висел сладковатый запах налимьей ухи. За самодельным столиком двое ребятишек — девочка и мальчик с такими же жгуче-черными, как у хозяина, глазками — делали уроки, по очереди торкая перьями в стеклянную невыливайку. Гармонь стояла тут же, на этажерке, в самом почетном углу.

Как выяснилось, хозяин знал комиссара, но наш приход скорее насторожил, чем обрадовал его. Разговаривая с Малюком, он то и дело посматривал на меня, и даже не на меня, а на торчавший за моей спиной карабин, пока я не снял его и не поставил в угол. Сесть мне было некуда, я стоял у двери, хозяин хотел согнать с табуретки одного из ребятишек, но Малюк, вовремя угадав его намерение, запретил это делать, сам встал, по очереди заглянул к детям в тетради, похвалил, погладил их по головкам. Делал он это как-то скованно, неумело, словно впервые в жизни, и вдруг я подумал, что мой скорый и решительный комиссар, наверное, чувствует себя здесь в эти минуты так же неловко, как и я, как и этот бедный инвалид, который все еще не может понять, зачем пожаловал к нему партизанский начальник, да еще в сопровождении вооруженного бойца. И от этой догадки мне стало совсем не по себе — лучше бы уж на улице, на холоду ждать…

Малюк, будто бы угадав это мое настроение, вдруг сел на единственный свободный табурет и сказал, обращаясь к хозяину:

— Слушай, вот этот парень, — он кивнул в мою сторону, — умеет играть на гармони. Разреши ему попробовать!

— Попробовать? — удивленно переспросил хозяин. — Попробовать? Это можно. Пусть попробует!

По бормотанию нетрудно было понять, что ему совсем не хотелось, чтобы кто-то и неизвестно с какой целью пробовал его гармонь, но причин для отказа он не видел и потому проковылял к этажерке, бережно взял инструмент.

— Садись! — приказал мне Малюк, уступая табурет.

— Полушубок сыми! Мокрый! — в тон ему добавил хозяин, теперь уже явно недовольный поворотом дела. Как и всякий музыкант, он не любил конкурентов.

Ребятишки давно уже перестали щелкать перьями в чернильницу и с любопытством смотрели на меня.

Медленно и небрежно, словно бы без всякого желания, я принял гармонь, продел под ремень правую руку, склонился ухом, чуть сморщился, напрягая слух, тихо тронул один за другим три созвучных клавиша и замер. Гармонь мягко и доверчиво отозвалась. Вся эта процедура мне самому была ни к чему, но так, я знал, поступали настоящие гармонисты, и я прошелся легкими переборами вниз до самого высокого голоса. Я глядел в сторону, но боковым зрением видел, что на хозяина это произвело впечатление. С каждым звуком он все ближе и ближе подавался к гармони и тоже, подобно мне, хмурился и ловил ухом что-то скрытое в ней.

Если бы знали мои слушатели, что в эти короткие мгновения на самом деле творилось во мне! Несмотря на всю свою показную небрежность, на табурет я садился, словно это был скрытый фугас, гармонь ставил на дрожащие колени, а в душе молил бога об одном — только бы гармонь оказалась по руке, только бы не оконфузиться перед комиссаром; конечно, если провалюсь, будет стыдно и перед этим ревнивым инвалидом, но его я вижу в первый и, может, в последний раз, а комиссар так надеется на меня… Хоть бы знать, как играет сам хозяин! Вдруг мое доморощенное умение вызовет у него смех… Нет, смеяться-то он, конечно, не будет. Все музыканты — во всяком случае гармонисты — завистливы к тем, кто играет лучше их, и милостивы к слабейшим.

Гармонь у старика — чудо! И где только делают такие: мехи упругие, клавиши отзывчивые, чуть коснешься — и уже рвется из утробы полный и чистый голос.

Я сунул под ремень левую руку, нащупал нужную пару басов, для уверенности рявкнул ими и повернулся к Малюку:

— Что играть?

— Что можешь, то и играй. Вальс можешь?

Я умел «На сопках Маньчжурии», но, чтобы не искушать судьбу, начал что попроще — «Ночь светла…».

Был в этом медленном и плавном романсе несложный, но красивый переход из минора в мажор и обратно, который я когда-то научился выводить басами. Вроде бы получилось и на этот раз. Сыграл раз-другой, перешел октавой повыше и тут услышал, что комиссар тихо подпевает: лицо довольное, даже счастливое.

— Стоп! Фокстрот давай!

Тут уж я не выбирал — рванул «Катюшу» и повел ее во все нарастающем темпе: не было, наверное, более легкой и удобной для гармони танцевальной песни. Мы с комиссаром словно и забыли, что находимся в чужом доме, — глядим друг на друга, улыбаемся, я играю, а он поет, кое-где и я подхватываю. Только одно закончим, он кричит: «Давай танго!» — и снова идет в ход какая-нибудь популярная песня в танцевальном ритме.

Вдруг в самый разгар нашего веселья, когда мы чуть ли не во весь голос запели «Шли по степи полки со славой звонкой…», моя гармонь резко смолкла, и я с удивлением ощутил, что хозяин сдавил ее и тянет к себе.

— Извините! Хватит… За стенкой соседка умирает. Не до веселья…

— Прости, батя! — Малюк как-то сразу сник, застыдился и, будто я был виноват, резко скомандовал:

— Одевайся!

Хозяин уже водворил гармонь на ее почетное место, кинул сердитый взгляд на ребятишек — они тут же дружно ткнули перья в чернильницу и шепотом заспорили. Малюк, сидя на табурете, медленно застегивал шинель.

До сих пор не знаю, было ли за стенкой все так, как сказал хозяин, но мне тогда показалось, что в дурное настроение его привели совсем другие причины. Тогда я был так горд и доволен собой, что мое юношеское самомнение тут же родило подозрение, что хозяин попросту позавидовал моей игре.