Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

С особым уважением я стал относиться к Брагину после того, как помощник командира отряда по разведке Мелехов — тоже новичок, еще ни разу не бывавший в деле, — пригласил его к себе в связные. Сделал это не сам, а через помкомвзвода Кочерыгина, и Павел Дмитриевич тому ответил:

— Знаешь, Леша, у меня в конторе работала уборщица. Я, бывало, чуть ли не каждый день просил: «Тетя Феня, сбегай, купи пачку „Беломора“! Тетя Феня, сходи туда, сбегай сюда!» Мне, дураку, и в голову не приходило, что эта самая тетя Феня на двадцать лет старше меня, что у нее, наверно, кости ломит от усталости. Теперь я часто думаю: имеет ли один человек право посылать другого за папиросами лично для себя?..

Как видно, Кочерыгин правильно понял Брагина, и тот остался во взводе.

Была у моего соседа одна особенность, которую я приметил не сразу, а обратив на нее внимание, не мог отделаться от странного и беспокойного ощущения: я никогда не видел своего соседа спящим… Все мы, набегавшись и намаявшись с семи утра до одиннадцати вечера на зарядке, на тактических учениях, на лыжных тренировках, на хозяйственных работах, засыпали сразу же, как только голова касалась набитой древесными стружками подушки, а Брагин словно бы никогда и не спал. Лежит тихо на боку, глаза умиротворенно закрыты, даже не ворочается и не вздыхает, как некоторые, кому и во сне нет покоя, но стоит вглядеться попристальней в его лицо, как тут же замечаешь, что Павел Дмитриевич уже не спит, сам смотрит на тебя и даже настороженно щурится. Наш взвод через два дня на третий назначался в суточные караульные наряды, и когда мы с Брагиным попадали в разные смены, я не один раз имел случай убедиться в этом его загадочном свойстве.

— Не спите, Павел Дмитриевич? — укладываясь рядом, тихо спрашивал я.

— Нет, почему же? Спал, — едва слышно отвечал он, и я чувствовал невольную виноватость, хотя сам был убежден, что, конечно, он не спал, не может человек спать так чутко, чтобы просыпаться от одного взгляда, а если такое возможно, то почему он не догадывается закрыть лицо? Сам я в те годы не пробуждался даже тогда, когда мне по неосторожности садились на ноги. В двух шагах от меня располагалась печка, и по ночам любители курения, в нарушение распорядка, обычно не выходили в холодный «предбанник», а, пристроившись на моей кровати, дымили в открытую печную дверцу.

В ту ночь долго не спали мы оба.

Признаться, с детства я был большим фантазером. Любая мелочь — услышанная по радио песня или встреченный на улице военный — способна была увести меня так далеко, что окружающее переставало существовать и весь мир надолго становился счастливым и праздничным. Постепенно, с повзрослением, я уже не загорался по каждому случаю, а невольно и незаметно соизмерял мечты с какими-то своими возможностями, но все равно возможностей в довоенные годы было так много, что жил я в каком-то вечном и неизбывном ощущении завтрашних радостей. Конечно, мое самолюбие жестоко страдало, что одет я был похуже других в классе, предвоенный год ходил в подаренной двоюродным братом танкистской шинели, которую девятиклассники прозвали «гоголевской», но зато, когда перед последним мирным Первомаем родители наконец купили мне новый костюм, радости моей не было предела.

Война сузила границы мечтаний, но зато придала им вполне реальную определенность. В эвакуации я работал на уральском заводе, за двенадцатичасовую смену собирал до тридцати рам для походной автокухни «1-АП-1,5», перевыполнял норму, однако мыслями жил не в холодном, блескучем и едком от дыма электросварочном цехе, а где-то там, все равно где — под Вязьмой, Тихвином или Ростовом, — это не имело никакого значения, и хотелось мне обязательно в кавалерию, и всякие разговоры о том, что конница исчерпала себя, оскорбляли меня, и радовало в ту пору одно — каждый день приближал мой возраст к заветной цели — к фронту.

Неожиданный комсомольский призыв в партизаны сначала наполнил невыразимой гордостью. Было нас всего трое из Ирбита, в ночной свердловский поезд сажали нас представители горкома партии и комсомола, все выглядело необыкновенно важно и таинственно, но потом все оказалось не таким, каким виделось издали. Свердловчан направили в Карелию. Еще недавно мечта летела сюда, на запад, к фронту… Казалось, вся война откроется перед тобой и каждым днем, каждым своим поступком ты будешь заметно поворачивать ее в нашу пользу. И сам ты оттуда, с Урала, виделся как бы в центре всей войны, хотя и знал, что там подобных тебе — миллионы.

И вот теперь — Беломорск, Шала, партизанский отряд, взвод… Война близко, рядом. Прошло три месяца, а я еще не сделал ни одного боевого выстрела и до сих пор не знал, как свистят чужие пули. Вроде бы и мечтать стало не о чем. О войне здесь говорили расчетливо и спокойно, а если была к тому возможность, то старались поменьше и вспоминать о ней…

Жить без мечты я не мог, и постепенно мысли мои потянулись туда, на восток, и мне уже рисовались то возвращение с войны после победы, то приезд на побывку, то просто волшебное мое появление в Ирбите — обязательно в белой кубанке, с красной лентой, с трофейным пистолетом на боку и с наградой на груди, хотя ни того, ни другого, ни третьего у меня не было. Меня мало смущало даже то обстоятельство, что я думал о приезде домой, еще ни разу не побывав в бою и, по сути, еще не увидев той самой войны, куда так безудержно рвался. В глубине души я сознавал полную несбыточность своих фантазий, поэтому был волен все представлять так, как самому хотелось.

И надо же такому случиться — комиссар Малюк одной фразой перевернул все мои представления о возможном и несбыточном. Хотя я и понимал, что за его словами не стоит серьезного намерения, что все это сказано вгорячах, что, даже будь у нас дома гармонь, Малюк, конечно, не решился бы послать меня в Ирбит, но мои давние и совсем пустые фантазии вдруг начали обретать реальные черты.

…Раз за разом я соскакивал с подножки вагона, поправлял на поясе воображаемый пистолет, шагал по заснеженным ирбитским улицам, добирался до улицы Красной, издали примечал, как в полуподвальной нашей комнатке светится окно, открывал калитку, стучал в дверь… Потом, когда стихнут радостные ахи и охи матери и сестер, я скажу отцу: «Батя, вот командировка, вот деньги, надо найти гармонь». Отец еще не умывался после ночной смены, он ждет, пока мать достанет из печи чугун с горячей водой, на его черном, прокопченном лице счастливо светятся глаза и зубы, но он, конечно же, не покажет своей радости, ничего мне не ответит, однако после завтрака, когда я выложу весь свой сэкономленный за дорогу паек, мы пойдем с ним искать гармонь. Пойдем не на рынок, — там если и случится гармонь, то много раз купленная-перекупленная и побывавшая у десяти барышников, а нам нужна хорошая, и такую можно найти в домах, где ею дорожат, хранят до времени как память. Таких гармоней теперь, наверное, немало в городе…