Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

По первому знакомству выходило, что новый наш командир ни геройством, ни лихостью, ни удачливостью не отличался. Лучше бы уж он совсем не нацеплял свою медаль!..

Разведывательный рейд взвода Николаева был первой боевой операцией, которую проводил отряд при новом командире.

Вернулись наконец Дерябин и Никитин.

Их до вечера продержали в штабе, где они, как выяснилось позднее, писали объяснительные рапорты, а слухи и догадки уже бродили по отряду, и все уже знали, что никаких подарков они не привезли, что подарки обещаны позже, к Дню Красной Армии, что Дерябина и Никитина ждут большие неприятности, так как новый командир приравнивает их опоздание к самовольной отлучке.

Меня волновало лишь одно — привезли они гармонь или нет. Мне уже не очень-то и хотелось, чтоб привезли, — я чувствовал, что вместе с гармонью на меня ляжет какая-то ответственность, которой я и желал, и одновременно страшился. До сих пор мое умение играть на гармони было пустой забавой — оно никого ни к чему не обязывало, а теперь оно становилось вдруг делом, в котором уже замешаны и комиссар, и Дерябин с Никитиным, и их вольное или невольное опоздание, грозившее перерасти в проступок.

Гармонь привезли.

Я узнал об этом, как только вернулся после ужина в казарму. Потный, взъерошенный Дерябин сидел за столом и, отвечая на расспросы, укладывал в зеленый солдатский вещмешок продукты: шпиг, сухари, сахар, пшенный концентрат. Мрачный, подавленный Никитин лежал на нарах. Увидев продукты, обычно выдаваемые в качестве сухого пайка, я подумал, что Дерябина куда-то отправляют, возможно, даже в военный трибунал, и испугался, но вскоре понял, что ошибся, — уж слишком оживленным и счастливым было его лицо, как видно, дело с опозданием не только обошлось, но им также возместили паек за просроченные дни.

Заметив меня, Дерябин ринулся навстречу с протянутой рукой:

— Ну, паря, и задал ты нам задачу!

Как всегда после ужина, я был полуголоден, куча дерябинских сухарей на столе вызывала во мне досаду, и я холодно ответил, что никакой задачи никому не задавал.

— Ну, паря, не ты, конечно, не ты! А ведь ради тебя мы старались… Ох, и досталась же нам эта твоя гармонь!

— Привезли? — не сдержал я любопытства.

— А как же! Такую, паря, отхватили, что залюбуешься! Вся в пуговках — что слева, что справа! Пять тысяч стоит!

— Где же она? — спросил я, несколько обеспокоенный восклицанием Дерябина.

— В штабе пока. Комиссар сам собирался прийти. Опробуешь, все хорошо будет, так перед отбоем смочим покупку на радости. Есть у меня по глоточку, а шпигом вот закусим.

Признаюсь, обещанное угощение — не столько «глоточек», сколько шпиг — заметно сгладило мою неприязнь к Дерябину, хотя из головы не выходили эти злосчастные пуговки.

Комиссар не заставил себя ждать. Мы заканчивали чистку оружия, когда дверь казармы широко распахнулась, оживленный стремительный Малюк вырос на пороге, в ответ на поданную кем-то команду «Встать! Смирно!» сразу же отозвался «Вольно! Занимайтесь своим делом!». Не стал принимать положенного рапорта помкомвзвода Кочерыгина, быстро скинул шинель, повесил ее возле оружейной пирамиды, расправил гимнастерку и весело улыбнулся:

— Ну, ребята, пришла и наша пора! Матвеев, давай сюда гармонь! И позови желающих из второго взвода! Стоп, не надо! Услышат, сами прибегут!

На плече у Димки Матвеева висел на ремне большой черный ящик. Я не сразу догадался, что это футляр, я даже и не думал, что и у гармони могут быть футляры, просто мне это не могло прийти в голову, ибо за свою жизнь я видел немало гармошек, и ни у одной футляра не было. По моим понятиям, футляр полагался лишь баяну, но не мог же баян поместиться в таком небольшом ящике, какой висел на ремне у Димки.

Малюк отыскал меня взглядом:

— Бери-ка в руки музыку! Ну, кто у нас самые голосистые? Придвигайтесь поближе! Матвеев, доставай гармонь, чего копаешься?

Предчувствуя беду, я отстранил Димку, поспешно отстегнул пряжку, откинул крышку, глянул внутрь футляра, и в глазах зарябило от обилия кнопок. Их было так много, что располагались они в три ряда, и это была катастрофа! Я уже мог бы и совсем не вынимать инструмента, все было ясно и так, но, словно надеясь на какое-то чудо, я вынул его, глянул на клавиатуру левой руки, где в пять рядов, сверху донизу, теснились басы, и готов был заплакать от отчаяния. Передо мною был маленький и легкий, украшенный инкрустацией баян, вернее, полубаян, я знал, что такие существуют, я даже видел похожий в кинофильме «Трактористы» у артиста Крючкова, когда он вместе с бригадой поет песню «Броня крепка, и танки наши быстры…», но в жизни мне подобного инструмента встречать не доводилось, и баян я держал в руках впервые.

Малюк по выражению моего лица понял, что произошло, и хрипло спросил:

— Что, не такая?

— Это не гармонь, это баян, — ответил я.

— Как не гармонь? Как не гармонь? — торопливо выкрикнул Дерябин, который уже выдвинулся в самый центр и, наверное, ждал благодарности. — Да это, если хочешь знать, самая лучшая гармонь — трехрядка называется!

— Это баян, — сказал я, снова оглядывая инструмент.

— Ну, а если и баян, то чем это плохо? — не унимался Дерябин. — Другой бы радовался, что такую дорогую штуку привезли…

— Помолчи! — резко оборвал его комиссар, сглотнул слюну и сказал мне: — Ты попробуй!

Пробовать было бесполезно, но я присел на нары, поставил баян на колени, тронул первую попавшуюся кнопку, она отозвалась приятным волнующим голосом, я заспешил, привычным перебором надавил две следующие, и из-под пальцев вылетели разноголосые, чуждые друг другу звуки. Я искал знакомые созвучия, иногда натыкался на нужные мне кнопки, но находились они не там, где было привычно мне, и не сразу, а через два-три посторонних и лишних звука, которые резали слух, и наконец я прекратил это мучение.

Все притихли.

— Да ты, паря, умеешь ли играть вообще? — неловко засмеялся Дерябин, но комиссар так глянул на него, что он сразу же напустил на лицо печальную озабоченность.

Малюк, мрачно сощурившись, о чем-то раздумывал, в нарушение собственного запрета курить в казармах, достал трубку, набил ее табаком, который в отличие от махорки мы называли «легким», сделал две-три затяжки, посмотрел на меня:

— Ты на гармони сам научился играть?

— Сам.

— Отец не помогал?

— Нет.

— Дерябин!— позвал он.

— Я слушаю, товарищ комиссар.

— Вы какую гармонь должны были привезти?

— Так ведь, товарищ комиссар, я хотел как лучше.

— Я спрашиваю — какую?

— Хромку, двадцать на двадцать пять.

— Не двадцать, а двадцать пять на двадцать пять. Даже этого не могли запомнить! Так вот, слушайте!.. Кочерыгин! — окликнул он помкомвзвода.