Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

После полудня, когда я коротал свою шестую смену, связной начальника опергруппы Аристова — Борька Воронов выскочил раздетый на крыльцо:

— Зови своего отделенного!

— Зачем?

— Малюк звонит. Спрашивает какого-то… — И он назвал мою фамилию.

— Это меня.

— Тебя? Ну так иди скорей!

— Не могу.

— Почему?

— Как я пост оставлю?

— Да ты что — глупый, что ли? Куда он, твой пост, денется? Телефон в прихожей… Иди давай! Дела-то одна минута… Я за тебя постою.

Я еще несколько секунд колебался, но потом не выдержал, вошел в прихожую. Увидев на окне полевой телефон, схватил трубку, прижал фетровым наушником к уху, услышал шипение и тихий голос, который редко и размеренно произносил: «Алле, алле, алле»…

— Слушаю! — закричал я в микрофон, но голос продолжал «алекать», я уже узнавал Малюка и после каждого его слова кричал: «Товарищ комиссар! Товарищ комиссар!»

Хорошо, что Борька задержался на улице ровно на минутку и вошел в разгар нашего странного разговора.

— Телефон не работает! — сказал я ему.

— Голова у тебя не работает… Когда говоришь, надо нажимать клавиш на трубке. Неужто полевого телефона не видел?

Видеть-то я видел — и у комиссара на столе, и в кино, но пользоваться им действительно не доводилось.

Замечание Борьки Воронова меня особенно задело потому, что себя я считал немного причастным к военной связи. Весной на допризывном пункте в Ирбите скомплектовали группу телеграфистов, в течение двух месяцев по шесть часов в неделю нас учили работать на ключе по системе азбуки Морзе, потом перевели на аппарат «Бодо», а вот обычный полевой телефон даже не показали.

Наконец Малюк стал слышать меня, и я замер в ожидании каких-то неведомых, но обязательно важных и радостных перемен.

— Спите там, что ли? — ворчливо спросил он. — Ты на посту? Вот что! Позови к телефону командира! Нет, стоп! Не надо звать… Передай ему, пусть немедленно подменит тебя, а ты бегом сюда — одна нога там, другая здесь! Стоп, стоп! Отставить. Не надо ни передавать, ни бежать сюда! Ты слышишь меня?

— Слышу, товарищ комиссар.

— Скажи мне четко и ясно, какая гармонь нужна нам в отряде.

— Хорошо бы такую, как у инвалида, товарищ комиссар.

— Ты думаешь, там знают твоего инвалида? Ты мне точно скажи — какую?

— Хромку, двадцать пять на двадцать пять. Можно, на худой конец, и двенадцать на двадцать пять.

— Стоп. Записываю. Хромка двадцать пять на двадцать пять. А худых нам не надо. Нам нужна самая лучшая. Все. Отправляйся на пост! Вы все поняли? — вроде бы уже и не мне произнес он, в трубке щелкнуло и затихло.

К ужину мы вернулись в отряд и с удивлением узнали, что Дерябин и Никитин получили двухнедельный отпуск и выехали на родину, в Вологодскую область. Уехали как будто за подарками, но главная цель — привезти гармонь, и решающим было то, что Дерябин когда-то работал в Кириллове, где имелась то ли гармонная фабрика, то ли мастерская, и он твердо обещал без гармони не возвращаться.

Я, конечно, понимал, что Вологодчина — это не Урал, до Кириллова напрямую каких-то двести километров, и все же было обидно, что комиссар вроде бы отстранил меня от дела, в котором я считал себя главным лицом.

Две недели прошли, а отпускников все не было. Темная полоса открытой воды давно уже укатилась за мглистый горизонт, ледовые разведки достигали чуть ли не середины озера и едва успевали оборачиваться за ночь, хотя ночи все росли и светлой поры давно уже не хватало на обычные хозяйственные и учебные дела.

Заонежский залив стал намертво.

Разведгруппа Андрея Полевика из отряда имени Антикайнена, который базировался в тридцати километрах от нас, уже успела сходить на занятый финнами Большой Клименецкий остров, благополучно вернулась, но «языка» не добыла. Финны плотнее, чем в прошлую зиму, укрылись в гарнизонах за проволочными заграждениями, вывезли из прибрежных деревень население, протянули по побережью сплошные минные поля, проложили патрульные тропы, поставили прожекторы, дальнобойные батареи, и зимняя кампания не обещала для партизан легкой жизни.

Ушла на запад, через Заонежский залив, и наша отрядная разведка. Я стоял на посту у штаба и с завистью наблюдал за одетыми в маскхалаты ребятами из первого взвода. Провожать их приехал на легких санках начальник опергруппы Аристов. Кинув вожжи своему адъютанту, он поздоровался с каждым из разведчиков за руку, тронул за локоть Михаила Николаева и ушел с ним в штаб. Через десять минут оттуда вывалилась целая толпа знакомых и незнакомых командиров, был среди них и наш отрядный санинструктор Гриша Астахов; я с трудом узнал его, так как был он тоже в маскхалате и с автоматом; все покурили, потоптались, посмеялись, Аристов снял и протер носовым платком очки, оглядел всех и скомандовал:

— Ну, Николаев, ни пуха ни пера!

Разведчики один за другим спустились к Водле, и в сиреневых сумерках их маскхалаты долго казались белее снега.

Все это происходило у меня на глазах, я был совсем рядом, но все вели себя так, словно бы меня и не было, словно бы я был какой-то вещью, лишь Борька Воронов, соскакивая с саней, по-свойски подмигнул мне, но и он даже не поздоровался.

Назавтра я пошел к комиссару просить, чтобы меня перевели в разведвзвод. Малюк выслушал и неожиданно сказал:

— Дерябин и Никитин уже на неделю опаздывают… Розыск подавать, что ли?

Он произнес это таким тоном, как будто бы я в ответе за них. Меня так и тянуло высказать свое отношение к Дерябину, но я удержался и был рад, так как комиссар, не ожидая моих слов, жестко сказал:

— К двадцатому декабря не вернутся, отдам под суд! Все! Можешь идти… Ах, да! С твоим делом повременить придется. Надо себя показать, чтоб сами разведчики тебя принять захотели!

За эти недели в отряде произошли большие перемены. В первых числах декабря после госпиталя и отпуска прибыл наконец Федор Иванович Греков. Не успели мы, новички, познакомиться со своим командиром, о котором так много слышали, как прошел слух, что Греков получил повышение, назначен заместителем Аристова и приехал лишь затем, чтоб сдать отряд новому командиру. Действительно, вскоре появился в отряде пожилой, слегка припадающий на левую ногу и потому ходивший в крупную развалку, светлоглазый человек с маузером на боку — Николай Васильевич Суровцев. Трудно сказать, в чем состояла процедура передачи отряда, но вместе с Грековым мы видели нового командира лишь один раз, когда они накоротке обошли казармы и выслушали рапорты взводных. Для нас, молодых, замена была явно неравноценной: на груди Грекова сверкали накрепко ввинченные, словно впаянные в гимнастерку новенький орден Ленина и чуть потускневший орден Красного Знамени, а у Суровцева висела одинокая белесая медаль «За боевые заслуги». Эта самая низшая к тому времени военная награда на груди командира лишь усугубила наше разочарование. Особенно когда мы узнали, что Суровцев не новичок, что он полтора года воевал в отряде «Вперед», у знаменитого пограничника Бондюка, был там командиром взвода, мог бы заслужить награду и поважнее… У командиров соседних отрядов — сплошь ордена. У Лопаткина из отряда имени Антикайнена — два ордена, у Шабалина из отряда «За Родину» и Шестакова из отряда имени Чапаева — по ордену Красного Знамени за бригадный поход. Да у нас, если собрать вместе, придется на весь отряд не меньше двадцати наград — есть даже орден Ленина, пять орденов Красного Знамени, столько же Красной Звезды…