Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

Так вот и существовало на первых порах в нашем взводе даже не два, а целых три слоя. Верхний — старые партизаны, воевавшие со дня организации отряда, имевшие уже боевые награды: политрук Леонтьев, помкомвзвода Леша Кочерыгин, бойцы Павел Брагин и Федор Шкипин, сандружинницы Надя Лазарева и Клава Матросова. Все это были хорошие люди, но стать с ними вровень мы не могли: для этого нам надо было пройти проверку в настоящем деле. Сходить хотя бы в один поход, хотя бы в одну разведку! То, что им довелось испытать в летнем григорьевском рейде на Поросозеро, казалось нам настолько невероятным, что они, познавшие это, в нашем сознании отделялись от остальных особой чертой… Их в отряде было около двадцати, и мы нисколько не обижались, что живут они по более вольному режиму, чем мы: часто получают увольнительные то в Пудож, то в Теребовскую, то в Семенове; свободно и запросто держатся с командирами, которые, как выяснилось, сами совсем недавно были рядовыми партизанами; не мелочатся, не крохоборничают при раздаче хлебных, сахарных и табачных пайков — и вообще ведут себя по-родственному.

У нас, молодых, отношения с ними были ясными и полными надежд на будущее. Сложнее обстояло с тем пожилым «номенклатурным» слоем, который был для нас и не столь привлекателен, и малопонятен, но он как бы отделял нас от бывалых партизан, выдавливая на самый низ взводной иерархии.

Давил, давил да и выдавил…

Диму Матвеева забрали в штаб связным. Колю Петренко, как минера, перевели в разведвзвод. Женя Лебедев так затосковал, что под видом писем к сестре стал вести записи, прятал бумаги в вещмешок, но, неизвестно как, они попали в руки Дерябину, который давно, как он заявил впоследствии, с тревогой приглядывался к парню.

Лысеющий, краснолицый Дерябин был одним из самых ретивых взводных «теоретиков». До войны ему довелось работать и в РИКе, и в прокуратуре, и директором МТС, ему было уже под сорок. Он не упускал случая подчеркнуть свою гордость за тех товарищей, которые, несмотря на возраст и служебную бронь, добровольно пошли воевать на самый опасный участок — в партизанский отряд…

Записи Жени Лебедева, где он не стеснялся в характеристиках, потрясли его настолько, что Дерябин потребовал созыва отрядного комсомольского собрания, прочел перед нами отрывки и завершил восклицанием: «И такие письма наш советский партизан, член ВЛКСМ, шлет в тыл!» Дело принимало тяжелый оборот. Женя сидел на собрании белее снега — не возражал, не оправдывался, он растерянно молчал. Страсти, поднятые Дерябиным, начали утихать, когда выяснилось, что никакие это не письма в тыл, а своего рода дневники, что никуда Лебедев их не отправлял, и единственная его вина в том, что он нарушил партизанское правило, ибо никаких дневников нам вести не полагается.

Лебедеву вкатили выговор, а через три дня комиссар Малюк перевел его во второй взвод.

Наше положение с Мингалевым совсем осложнилось — остались мы вдвоем, а мелких дел во взводе нисколько не убавилось, в любую минуту могло потребоваться куда-то сбегать, что-то принести, кому-то доложить, и в таких случаях взгляд любого из командиров почти неизменно останавливался на одном из нас. Не станешь же использовать «на побегушках» бывшего секретаря РИКа или директора маслозавода, которые и по возрасту вдвое старше нас с Мингалевым…

Меня обижало сознание, что в отряде я являюсь как бы самым последним человеком — служу в последнем, третьем взводе, да и в нем являюсь непонятно почему самым вроде бы последним бойцом. Даже место на нарах у меня крайнее к двери. Чем я хуже Гешки Тихонова, или Коли Петренко, или Димки Матвеева, с которыми вместе учился в одной партизанской спецшколе? Почему они попали в нормальные взвода, а я к этим занудам, которые, наверно, до конца жизни будут помнить, что где-то руководили, возглавляли, командовали…

Оттого, вероятно, и обострялась во мне тайная мечта показать себя в чем-то действительно нужным и полезным, добиться перевода в разведвзвод.

Я числил за собой немало достоинств — хорошо ходил на лыжах, свободно стрелял с правого и левого плеча (умение стрелять с левого было вынужденным — правым глазом я неважно видел), неплохо знал топографию, умел читать карту, хоть и слабо, но владел азбукой Морзе, наконец — имел категорию по шахматам, пробовал складывать в рифму строки… Лишь потом, после ряда горьких уроков, я пойму, что многое умеет каждый и почти каждый обязательно умеет что-то такое, чего не умеют другие. Один — быстро и сноровисто разжечь в проливной дождь костер, другой — ловко связать кручеными вицами плот на переправе, третий — из лишайника приготовить съедобное варево, а кто-то хоть нитку в темноте наловчился вдевать в иголку — и то дело. В походе иногда маленькая сноровка может оказаться нужнее многих достоинств вместе взятых.

Предчувствие перемен уже жило во мне, когда, расставшись с комиссаром, я бодро вошел в казарму. Политрук читал статью то ли Эренбурга, то ли Симонова, а краснолицый Дерябин строго поглядывал по сторонам, наблюдая за порядком. Наверное, он уже назначил себя по меньшей мере заместителем политрука, так как сидел рядом с ним и не сводил с меня повелительного взгляда, пока я неторопливо ставил в пирамиду карабин, раздевался, распределял все по своим местам…

Ужин — полкотелка картофельного супа с куском рыбы, два ломтика хлеба и кружка тепловатого чая — стоял на полке у изголовья, и я немедленно принялся за него. Дерябин смотрел на меня уже с негодованием.

— Минуточку, товарищ политрук! — не выдержал он и ехидно обратился в мою сторону: — Ты не мог бы вести себя потише? Пришел, не доложился, как положено, и еще мешаешь слушать.

Докладываться политруку у нас не было заведено, тем более в свободное время, да и сами политруки не требовали этого, но в данной ситуации мне ничего не оставалось, как отодвинуть котелок и принять стойку «смирно».

— Извините, товарищ политрук! Не хотелось прерывать… Вернулся с выполнения задания комиссара отряда!

— Да, да… продолжайте ужин!

Добряк Леонтьев давно уже к нам, молодым, обращался на «ты», а тут и ему пришлось соблюсти уставную формальность. Он долго не мог войти в настроение, молчал, глядя в газету, а закончив чтение статьи, вскоре ушел: в этот вечер обошлось без дискуссий. Все принялись за оружие, наскоро почистили и в ожидании скорого отбоя разлеглись, не раздеваясь, по топчанам.

Топчаны у нас четырехместные, в два этажа, семь штук на взвод. Верхнее место надо мной пустовало, еще недавно его занимал Дима Матвеев, но теперь он ночевал в штабе. Соседом внизу оказался старый партизан, в мирное время заместитель директора Паданского леспромхоза, Павел Дмитриевич Брагин — человек тихий, суровый и в казарме почти незаметный. Он редко выходил к общему столу, в свободное время не слонялся от одного к другому в поисках интересного разговора, молча сидел на постели и всегда находил дело — что-то чинил, подгонял, чистил, изредка читал. Ко мне он относился необычайно строго и даже, как мне казалось, придирчиво; я все время чувствовал на себе его внимательный, иногда укоризненный взгляд, это меня задевало, держало в напряжении, но возраст Павла Дмитриевича и его участие в летнем рейде, свидетельством чему была медаль «За отвагу», нарядно поблескивавшая на его груди, примиряли меня с этими неудобствами.