Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

Я натянул полушубок, повесил на плечо карабин и молча выжидал, глядя, как Малюк все еще возится с верхним крючком своей шинели.

Хозяин, словно бы нас уже и не было в комнате, занялся своими делами у плиты.

— Батя, — сказал Малюк, — сколько возьмешь за свою гармонь?

— Нисколько.

— Почему?

— Гармонь непродажная.

— Батя! У меня с собой пять тысяч. Мало — еще принесу. Не для себя прошу — для партизанского отряда. Восемьдесят молодых ребят, и никакой музыки. Сам ведь служил, понимаешь, что к чему!

— Слушай, товарищ политрук! — сердито обернулся хозяин. — Ты меня на жалости не бери… Я, вправду, служил и все знаю. Вам гармонь для развлечения, а мне жить надо, ребятишек кормить-поить. Что твои пять тысяч! Два пуда хлеба на них не купишь… Да я эти деньги за год на танцах верну. По сто рублей за субботу — вот тебе и пять тысяч. И гармонь цела.

— Батя! Я тебе еще столько же дам да в придачу, пока тут будем стоять, весь свой комсоставский доппаек отдавать буду…

Мне показалось, что хозяин заколебался. Отвернувшись к плите, он неторопливо снял с круга кипевший облупленный черный чайник, деревянной ложкой попробовал уху, кинул в нее щепотку соли из стеклянной банки и лишь после этого тихо ответил:

— Нет, товарищ политрук, не могу я гармони лишаться, не проси!

Малюк уже с трудом сдерживался:

— Ну, хорошо! Не хочешь продавать, на время уступи! До весны, под расписку! Будем платить тебе в месяц сколько назначишь! Идет?

— Нет, не идет. Кто же гармонь в чужие руки отдаст?! Это хуже, чем совсем ее лишиться… Для меня теперь гармонь, может, кусок хлеба на всю жизнь.

— Да ты кто такой — Леонид Утесов или, может, Ойстрах? — Малюк вскочил, одернул шинель, поправил пистолет на ремне. — Тоже мне музыкант! Если хочешь знать, вот он, — Малюк ткнул пальцем в меня, — играет даже лучше, чем ты! И с гармонью он умеет обращаться, у него отец гармонный мастер… Ладно, батя! Хотел я с тобой по-доброму, а не вышло. Пожалеешь потом! Гармонь я все равно достану. В доску разобьюсь, а не оставлю отряд без музыки… Только тогда вот он, этот парень, будет каждую субботу бесплатно в клубе играть! И клуб не будет пятерки и трешки с голодных девчонок для тебя собирать.

— Что ж, ты — комиссар, ты волен поступать, как захочешь, — со вздохом сказал инвалид и даже не ответил, когда мы попрощались.

Обратной дорогой Малюк долго не мог успокоиться, чертыхался и много раз повторял: «Вот жмот, вот хапуга. Бывают же такие!» А я шел следом, чувствовал, что надо бы мне не молчать, заговорить с комиссаром, но не знал, как мне держаться и что сказать. Конечно, было обидно, что такая чудесная гармонь могла стать нашей и не стала, однако неприязнь к ее хозяину улетучилась у меня еще во время торга. Действительно, только дурак согласится расстаться с таким инструментом, да еще если сам ты музыкант, и гармонь — единственная ценность в доме. Какой он хапуга? Хапуга с радостью принял бы условия Малюка, разве что выторговал бы побольше! А этому, чувствуется, хоть золотые горы сули, не расстанется он с гармонью…

— Товарищ комиссар! А он хорошо играет?

— Где там хорошо! Смотреть на него больно, как мучается… Танец сыграет — как будто воз в гору вытянет, весь мокрый сидит.

«Значит, слух у мужика есть», — с теплотой подумал я и сказал:

— Наверно, недавно гармонь в руки взял, еще учится…

Мы уже подходили к низкому черному бараку, в котором с одного торца располагалась наша столовая, а с другого — отрядный продовольственно-вещевой склад, уже с секунды на секунду из темноты должен был раздаться оклик постового, когда Малюк остановился и с нескрываемым упреком в мой адрес сказал:

— Была бы у вас гармонь, дал бы я тебе командировку в твой Ирбит… А что — и командировал бы! Все равно до января озеро не станет — неделя туда, неделя обратно.

— Товарищ комиссар! — я даже захлебнулся от неожиданного счастья. — Да я достану, привезу…

Но, как видно, Малюк ждал от меня совсем не такой реакции или уже сам пожалел о сказанном. Он резко махнул рукой:

— Хватит! «Достану»! Там и дурак достанет!

На развилке возле столовой, где одна тропка вела к штабу, а другая — в казармы, он вновь удивил меня напутствием:

— Не горюй! Чего-нибудь придумаем…

Я вернулся в свой взвод. Политрук Леонтьев, сидя за единственным в казарме столом, читал вслух газету.

Московские газеты поступали в отряд два-три раза в неделю, во взвод доставалось по экземпляру «Правды» или «Красной звезды». В течение дня газеты под присмотром дневального лежали на столе, и каждый мог читать их сколько хватало времени и желания, однако вечернюю громкую читку политрук сделал обязательной. Он никого не понуждал слушать, не требовал тишины и внимания — просто приходил в казарму, усаживался за стол и, пошелестев газетой, начинал читать. После ужина до отбоя, кроме получаса на чистку оружия, полагалось свободное время, и всякий был волен распоряжаться им по своему усмотрению, но всегда находилось двое-трое охочих слушателей, которые подсаживались к столу. Читал политрук медленно, с многозначительными паузами для осмысливания, и эта расчетливая неторопливость привлекала внимание, заставляла других, занимавшихся своими личными делами, постепенно затихать и прислушиваться. Кроме сводок Совинформбюро, Леонтьев предпочитал длинные политические статьи, одну-две на вечер, и этого вполне хватало, ибо находились желающие порассуждать, поспорить, растолковать услышанное.

Взвод в своем большинстве состоял из вологодских добровольцев — партийно-хозяйственных работников районного масштаба, почти всем им довелось пройти до войны через различные курсы повышения, усовершенствования и переподготовки, поэтому к политическим вопросам они относились с ревнивой дотошностью. Спор нередко уходил в такие теоретические дебри, что наш добрый и тихий политрук лишь молчаливо переводил свои светло-синие глаза с одного спорщика на другого, с любопытством выжидая, кем будет пущена в ход очередная ссылка на классиков марксизма. Последнее слово, как правило, оставалось за самыми голосистыми, которые и после отбоя, в темноте, продолжали добивать своих оппонентов, пока кто-нибудь не запускал на всю казарму беззлобную матерщину и в наступившей тишине не добавлял для оправдания:

— Дадите вы отдохнуть или нет?!

Признаюсь, долгое время я чувствовал себя во взводе неуютно. Дело было не только в моем «зеленом» возрасте — ведь было во взводе четверо моих ровесников: Дима Матвеев, Коля Петренко, Женя Лебедев и Миша Мингалев, а в том ощущении, что попали мы в какую-то странную непроницаемую среду, где все друг друга ценят не по нынешней службе, а по гражданским чинам и заслугам, и мы, молоденькие парнишки, не имевшие ни чинов, ни заслуг, уже одним этим поставлены в положение, обязывающее нас быть у них на побегушках.