Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

— Дядя Миша, по нынешним ценам этот баян стоит двух или трех самых лучших гармоней…

Это окончательно испортило все дело.

— Я баянами и гармонями не торгую, — поднялся хозяин, показывая, что говорить больше не о чем.

Для приличия я посидел, потом попросил разрешения поиграть на его гармони, он разрешил, как и в прошлый раз, без особого желания. Я сыграл несколько вещей — игралось легко, свободно, словно под горку сбегал после тяжкого подъема, но прежнего волнения, которое я испытывал, когда брал в руки гармонь, уже не было. Я вдруг понял, что того, что я могу и умею, мне уже мало, что душе не хватает пусть еще неумелого, но волнующего баянного полнозвучия.

Потом из школы вернулись дети, и я ушел, унося на плече баян, радуясь и за себя, и за дядю Мишу, который так здорово рассудил, что кому лучше.

Печалило одно: я предвидел, как будет огорчен неудачей с обменом комиссар. Сегодняшний разговор и дружеская откровенность наложили на меня особую обязанность по отношению к Малюку, и я дал себе зарок: в доску разобьюсь, всех удивлю, но без музыки комиссара не оставлю.

Я едва не опоздал: во взводе царила предпоходная суматоха.

— Где тебя носит? — закричал Кочерыгин. — Быстро собирайся! Выходим на задание.

На моей постели лежал сухой паек: полтора десятка ржаных сухарей, кусок шпига, полкружки сахарного песку, три пачки концентрата и горка рассыпной махорки.

Задвинув под кровать баян, я наскоро засунул в мешок продукты, натянул маскхалат и свое место в строю занял как раз в тот момент, когда Кочерыгин уже рапортовал командиру взвода о готовности к походу. Вначале мы считали, что пойдем к вражескому берегу на помощь своим разведчикам, но когда вышли на озеро и каждый взвод получил шестикилометровый участок для патрулирования, выяснилось, что зимнюю разведку начали не только мы, а и финны, что группа противника прошлой ночью проникла в наш тыл, и надо было закрыть ей выход обратно.

Восточное побережье Онежского озера прикрывали пограничники. Они располагались небольшими гарнизонами от Лобской до Вытегры, несли патрульную охрану, держали минные поля; на весь огромный берег сил было маловато, и прикрытие получалось редким, но в их распоряжении находилось несколько аэросанных подразделений и в случае необходимости можно было подбросить подкрепление с соседних участков.

Финны, после прошлогодней своей неудачи, когда их крупный диверсионно-карательный отряд был полностью разгромлен партизанами вблизи Шалы, никаких серьезных вылазок на наш берег не предпринимали, и даже выходы их разведывательных групп были чрезвычайно редкими.

Больше суток бродили мы, разбившись на отделения, по ровному, как белая скатерть, озеру — два километра туда, два обратно; вначале опасливо вслушивались в каждый посторонний звук, ожидая, что вот-вот раздастся стрельба и группа преследования вытолкнет финских разведчиков с берега на наш участок. Потом тишина и спокойствие притупили внимание, усталость и однообразие потянули к дремоте, уже трудно было удержаться, глаза слипались сами собой, и мы стали подремывать на ходу, полагаясь на специально выделенных наблюдателей.

Я засыпал и тут же вздрагивал, продирал глаза. В голове с момента выхода с базы неотступно звучала песня о голубом конверте, летящем «сквозь туманы, леса и поляны в тот дом, где расстались с тобой». Неделю назад я впервые услышал ее от сандружинницы Нади Лазаревой и радистки Тани Печуриной. Они пели ее на привале во время учебного похода; пели тихо, как бы друг для друга, стараясь развести на два голоса, и потому получалось у них особенно задушевно. Теперь эта грустная и даже заунывная мелодия возникла во мне, раз за разом все настойчивее билась в голове и, когда я задремывал, начинала постепенно переливаться в баянные переборы. Я уже словно бы играл ее и правой и левой рукой и, просыпаясь, продолжал ощущать продрогшими кончиками пальцев каждое прикосновение к клавишам. Чувство было такое, что казалось, дай мне теперь в руки баян, и я сразу легко и свободно сыграю эту песню, сыграю так же красиво и задушевно, как живет она во мне. Это состояние все нарастало, уже не хотелось ни спать, ни есть; я все время воссоздавал перед глазами баянную клавиатуру, мысленно повторял переборы, вслушивался и мучительным напряжением пытался определить, те ли кнопки нажимал я во сне. А вдруг те самые? Это было бы чудо! Это означало бы, что пальцы уже обретают звуковую память…

Когда стемнело, прибежал связной с приказанием двигаться на соединение со взводом и возвращаться на базу. Как выяснилось позже, финскую группу оттеснили от озера, и она, пытаясь оторваться, уходила на юго-восток, в глухие дебри вологодских лесов, с нею теперь справятся сами пограничники.

На базу мы вернулись настолько усталыми, что сил едва хватило, чтобы убрать лыжи, поставить в пирамиду карабин, дотащиться до нар и, не раздеваясь, бухнуться на них, словно в мягкую перину. Еще предстояла чистка оружия, но я был счастлив, что делать это полагалось не сразу, а через полчаса или час, когда карабин отойдет в казарменном тепле и не станет больше отпотевать.

Какое это блаженство — лежать с закрытыми глазами, ощущать, как в онемевших ногах постепенно затухает однообразный ритм бесконечного движения, и знать, что усталость эта не пустая, не тренировочная, как прежде, что целые сутки ты продержался на лыжах, прошел не меньше семидесяти верст, а теперь впереди долгая ночь, покойный сон, волнующая встреча с баяном, который вот тут, совсем рядом, опусти руку и наткнешься на клеенчатую крышку футляра.

«Минутку, еще минутку… Я поднимусь, и тогда-то все узнаю… Пусть отойдут руки. Вон пальцы совсем одеревенели. Надо подождать», — успокаивал я себя, а сам уже терял веру в то, чем жил на озере, и было боязно убедиться в этом.

— Подъем! — закричал вернувшийся откуда-то Кочерыгин. — Котелки в зубы и на ужин! Подъе-ом!

Не было во взводной жизни другой команды, которая вызывала бы такое веселое и всеобщее оживление. Тут уж никого дважды звать не приходилось, но каждый и в этом проявлял свой характер. Нетерпеливые кидались на кухню первыми, а кто поопытнее, те не спешили, они знали, что у прижимистого отрядного повара Гончарова на дне котла остается уже и не суп, а густая сытная кашица из разваренной рыбы, мягких костей и картофеля.

Никакого ужина мы сегодня и не ждали — была уже полночь, да и сухой паек получили на три дня. Если бы это известие принес кто-либо другой, то его приняли бы за розыгрыш. Но Кочерыгин обходил нары и чуть ли не силой стаскивал успевших заснуть бойцов:

— Подъем! Кому говорю — подъем! На ужин!

Через недолгое время казарма опустела. Для меня это было спасением: чтоб проверить себя, мне вполне хватит и нескольких минут.