Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

Она спела три куплета, и с каждым новым повтором мелодии я чувствовал себя увереннее и даже стал фасонить — то приглушал баян, как бы давая простор ее голосу, то вдруг налегал на басы, и это мне нравилось, хотя Надя в такие моменты вздрагивала и с опаской смотрела на меня. Бойцы, кто не успел улечься в постели, один за другим придвигались поближе, и к концу песни мы втроем — Надя, Кочерыгин и я — сидели уже в плотном окружении. Песня была новая, слов никто из нас не знал, и лишь Кочерыгин при повторении несмело поддерживал Надю.

— Молодец! — похвалила она меня, когда песня кончилась. — Попробуем другую, а?

— Пора бы и спать! Время-то уж за полночь, — недовольно проворчал кто-то из дальнего угла.

— Разговорчики! — отрезал Кочерыгин. — Забыли приказ комиссара? А кто хочет спать, пусть спит завтра хоть до обеда! Завтра подъема не будет… Дерябин! Протри-ка гармонисту карабин. Все равно без дела сидишь. Чего смотришь, или не понял?

— Я сам, не надо, — поднялся я.

— Сделаю, сделаю, — заспешил Дерябин. — Делов-то на две минуты. Стрельбы не было. Щелочью драить не надо. Оботрем да маслицем пройдемся… А ты играй, осваивай музыку!

— Ну что, братцы, споем? — совсем разошелся Кочерыгин. — Может, «Атамана»? Лихая песня!

— Какого «Атамана»? — удивилась Надя.

— Как какого? Кино «Александр Пархоменко» видела в Сегеже? Помнишь, Махно поет и сам себе на гармошке играет? «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить. С нашим атаманом не приходится тужить», — во весь голос затянул Кочерыгин, я лихорадочно стал искать хотя бы басы, чтобы поддерживать его, и как назло все время натыкался на чужие, которые сбивали помкомвзвода с тона, но в это время пришло спасение.

— Отставить! — раздался громовой голос командира взвода Кушманова. Никто и не заметил, когда появился он на пороге казармы. — Третий взвод, в ружье! Кочерыгин! Через десять минут построить взвод в полном боевом! Идем на задание.

Василисин остров, вблизи которого в марте партизанская засада уничтожила остатки отступавшего из Шалы финского диверсионного отряда, был для нас как миражное видение. Он лежал в двенадцати верстах от берега, большую часть времени был задернут осенней мглой, туманами, морозной дымкой и метелями, но когда выдавался ясный день и озерная гладь, убегая в бесконечность, распахивалась перед глазами, каменистый островок издали рисовался то причудливым замком, неожиданно поднявшимся на горизонте, то волшебным фрегатом, плывущим на темных парусах мачтовых сосен, скорее угадываемых, чем различаемых на его высоком гребне. Он притягивал взгляд, и было трудно удержаться, чтобы не смотреть туда: все время хотелось свернуть с лыжни, идти не куда-то в тревожную невидимую даль, а к этому укромному островку, неизменно вызывавшему в памяти сказочные строки:

Много раз мы держали курс к острову Василисину, но каждый раз все мимо и мимо. Лишь однажды, в самом конце зимы, уже в апреле, когда снега на озерном льду не оставалось и мы в маскхалатах выглядели белыми медведями на скользкой синеве, а ночи стали такими короткими, что далеко уйти от вражеского берега мы уже не успевали, командир разведвзвода Николаев, опасаясь налета авиации, принял решение передневать на острове…

Это будет потом, через четыре месяца, а теперь мы в первый для меня раз шли к Василисину острову, даже не шли, а пытались бежать, если можно было назвать бегом наш торопливый, сбивчивый шаг, когда лишь лыжные палки удерживали нас на ногах от усталости, и казалось странным, что силы все еще откуда-то берутся и их хватает не только не отставать, но и поторапливать впереди идущего, если разрыв в цепочке начинал нарастать.

Теперь-то мы точно знали — идем на помощь своим разведчикам. Пограничники сообщили, что незадолго перед полночью их патрули видели множество осветительных ракет, взлетавших над горизонтом в направлении деревни Конда, куда три дня назад ушел за «языком» взвод Николаева. Это означало лишь одно — взвод обнаружен противником, а что с ним и где он сейчас, никто не знал. Ночь стояла ясная, морозная. Яркий набухавший серп молодого полумесяца висел над нами слева, и его зеленоватого света хватало, чтоб мы различали перед собой приближающийся черный остров. Одна за другой остались позади три гряды торосов — память о сильных северо-западных ветрах, дувших совсем недавно.

Мы двигались прямым, как струна, курсом, и остров тоже не стоял на месте — вырастая на глазах, он постепенно уплывал в сторону, чем ближе, тем быстрее, и чтобы видеть его, нам приходилось уже поворачивать голову, пока он, уже позади, не надвинулся на слабую, едва приметную кайму восточного берега и не потерял для нас всякую привлекательность.

Впереди до занятого противником Заонежья оставалось почти двадцать километров, где на ровном безжизненном пространстве и глазу не за что зацепиться, а если принять чуть левее, мимо Клименецкого маяка, то можно идти хоть до самого Петрозаводска — тут и двух ночей не хватит.

Все чаще стали встречаться широкие наледи, лыжи непослушно расползались в стороны, жалобно скрежетали по затвердевшим наплывам, и было больно слышать, как обдирается, словно наждаком, скользящая поверхность, которую совсем недавно долго и старательно смолили, рихтовали, натирали воском.

Дойдя до очередной гряды заснеженных торосов, командир взвода приказал рассредоточиться и занять оборону. Предполагалось, что разведчики при отходе будут держать курс на Василисин остров, а если двигаться дальше, мы можем легко разминуться с ними. До рассвета оставалось более трех часов, и сильно подмораживало.

Вконец измотанные спешным переходом, мы с радостью разошлись по местам, наскоро отрыли в снегу лунки, поерзали, устраиваясь поглубже, но снегу было маловато, и хотя погода стояла безветренная, спина почти сразу же стала ощущать, как сначала ватник, потом гимнастерка и теплое фланелевое белье начали отделяться от потного тела, сделались чужими, между ними пополз колючий холод, и чем дальше, тем острее. А спать хотелось невыносимо — вторую ночь без сна, а я к тому же и без горячей еды, так как перед выходом успел через край хлебнуть из котелка три-четыре глотка остывшего рыбного супа, выплеснул остатки и поскорей засунул котелок в вещмешок. Минут двадцать я держался, пытаясь то нагреть одежду своим остатним теплом, то, наоборот, отделить от нее хотя бы спину. Справа и слева уже слышались топанье, кряканье, пыхтение, хлопки рукавицами, и я понимал, что пора и мне вставать на ноги, бегать, двигаться, разогревать коченеющее тело, но пересилить себя было трудно, и я пока что терпел.