Дмитрий Гусаров - Партизанская музыка [авторский сборник]

Возможно, и это сыграло свою роль в возникновении версии о том, что отряд «Мстители» спасся…

Теперь несколько легче стало понять — почему после освобождения Сегозерского района в 1944 году никто не занялся судьбой отряда «Мстители», коль сам Г. Н. Куприянов считал, что отряд вышел к своим и передан в состав 27-й дивизии.

«Нет без вести пропавших, а есть лишь ненайденные…»

Этой фразой заканчивал я в 1975 году главу романа-хроники «За чертой милосердия», рассказывавшую о том, как уходил в безвестие партизанский отряд «Мстители».

Я долго колебался. Есть ли у меня право на такое утверждение? Надо ли тревожить приглушенную временем боль, пробуждать надежду, что каждая из миллионов безвестных судеб станет рано или поздно известной, а павший на войне солдат обретет небезымянную могилу?

Роман еще не был напечатан, и карельское радио передавало отрывок из него о том, как взвод Андрея Бузулуцкова вел первый бой у бараков Тумбы, а в далеком пудожском поселке Кривцы дело едва не кончилось бедой. Вдова комвзвода, Евгения Алексеевна, вслушавшись в передачу, вдруг побледнела и, крикнув сыну и внукам: «Идите сюда… Слушайте… Нашелся ваш дедушка», — потеряла сознание.

Через несколько дней я буду держать в руках ее большое взволнованное письмо, где она сама объяснит:

«…Ведь для нас, особенно для меня, он действительно нашелся, т. к. 33 года хранится полуистертый листок-извещение о том, что „ваш муж Бузулуцков А. И., командир взвода, участвуя в боях против немецко-финских захватчиков, пропал без вести“. А оказывается, все обстоятельства его гибели известны — только мы, его родные и близкие, ничего не знаем. Так и потянулись годы ожидания — ведь пропал без вести — еще не значит, что убит».

Да, могила успокаивает.

Не только тех, кто обретает в ней вечное пристанище. Не боль и горечь живущих, а их совесть и веру, что исполнили они святой и извечный долг живых перед мертвыми.

Из понимания этого, от нашего бессилия и невозможности разыскать, захоронить и воздать должное каждому, кто пал на Великой войне, во многих крупных городах через четверть века после Победы появилась могила Неизвестного солдата.

Я помню, как торжественно и скорбно зажигали огонь над могилой безымянного солдата в Петрозаводске. Со слезами на глазах мы шли в процессии за факелом, доставленным на бронетранспортере из Ленинграда; вокруг — на площади и прилегающих улицах — толпы народа, море цветов, надрывные, щемящие душу звуки оркестра, потом — тишина, орудийные залпы, и над металлической звездой затрепетал, заметался, словно бы ища выхода из темной горловины, оранжевый язык пламени.

Был безветренный, солнечный день, а он метался, рвался из стороны в сторону, и не было ему покоя. Казалось, вот-вот он оторвется и улетит, и ощущение этого родило беспокойство, которое не покидает меня и поныне.

Мы хоронили останки неизвестного солдата, найденные в карельском лесу. Мы воздали ему почести, которых удостаивается не каждый маршал, ибо могила его — в самом центре города, и теперь для горожан нет священнее места.

А он ведь не был безымянным. Были у него имя и фамилия, было место на земле, которое называем мы своей родиной, были школа, колхоз или завод, были командиры и товарищи по взводу, роте или батальону, ведь хранятся же до сих пор в архивах мобилизационные военкоматовские документы, штабные списки, сводки потерь, рапорты и донесения, может, живы еще отец или мать, брат или сестра, жена или дети…

Не оттого ли так беспокойно мечется, трепещет, рвется и вновь вспыхивает оранжевое пламя, чтоб у нас, живущих, память и душа не ублаготворялись словами, начертанными на могиле, о неизвестности имени и бессмертии его подвига, чтоб скорбь наша не становилась ритуальной привычкой, а возвращала нас к судьбам тех, кто все еще считается без вести пропавшим…

Каждый день дважды — по пути на работу и обратно — я прохожу мимо Вечного огня, и всякий раз думы мои об одном и том же. Они упираются в боль, тоску и виноватость, ибо память о невернувшихся и канувших в безвестие начинается с собственного отца. С рядового солдата Гусарова Якова Васильевича, который ушел на войну через четыре месяца после меня, вскоре был тяжело ранен, долго лечился в Иркутском госпитале, писал домой с надеждой, что, наверное, уже отвоевался, потом утешал жену и дочерей, что, может быть, дадут ему краткосрочный отпуск, ведь по пути на фронт Свердловска не минуешь, а там рукой подать до Ирбита, каких-то двести верст… Нет, не состоялась и побывка. Последняя его открытка извещала: «Шагаем по земле освобожденной Украины, догоняем фронт».

Житомир освобождали дважды.

Зимой 1944 года, когда его взяли окончательно, в адрес моего двоюродного брата Петра Батунина, воевавшего под Ленинградом, пришло письмецо, в котором сердобольная малограмотная крестьянка сообщала, что Гусаров Я. В. скончался от тяжелых ран в ее хате. То ли она не указала обратного адреса, то ли брат очень уж торопился известить нашу семью и упустил такую важную деталь (а торопился брат не зря — через короткое время пришло известие и о его гибели), но об отце знаю лишь то, что он погиб где-то под Житомиром и, наверное, хоть как-то похоронен, коли нашлась добрая душа и сообщила о его смерти по первому обнаруженному у покойного адресу.

Я пробовал искать. Еще студентом, будучи однажды в Киеве, добрался до Житомира. Знал, что ничего не найду и не узнаю: кому в 1949 году было до братских могил, когда живые люди ютились чуть ли не в землянках. Просто хотелось взглянуть на землю, в которую лег отец…

Потом по моей просьбе через облвоенкомат вел поиск писатель Владимир Канивец. Фамилии отца не оказалось даже в списках павших на житомирской земле.

Позже юные следопыты из житомирского села, где директором школы работал мой партизанский товарищ Бронислав Крушинский, совершили обход многих кладбищ и братских могил, но их старания оказались безрезультатными.

Еще меньше я знаю о судьбе братьев отца. Их было трое, моих родных дядюшек, в первый месяц войны ушедших на защиту Ленинграда.

Старший, Василий, вскоре был ранен, лечился на Урале в госпитале, был три месяца на инвалидности, жил у нас в Ирбите, снова был призван, прошел всю войну и остался жив. А два других — Евстафий и Григорий — как ушли в ополчение, так словно в воду канули — лишь по одному письмецу с пункта формирования, еще летом 1941 года.

Семеро близких моих родственников не вернулись с войны, но какие-то скудные сведения — когда и на каком фронте они погибли — имеются лишь о двоих-троих.

Бытовала и у нас, партизан, поговорка: «Война все спишет!»

Не знаю, кто и когда первым пустил ее в ход, но появилась она чуть ли не с самого начала войны и получила повсеместное хождение как на фронте, так и в тылу.