Сократ Кара-Дэмур - Твои герои, Ленинград [фронтовые рассказы]

Алексеи молчал. Его глаза, не мигая, смотрели на небо.

— Смотри, — сказал он неожиданно громко, с непонятной тревогой в голосе. — По небу плывёт облако, похожее на парусную лодку. Скоро доплывёт до луны и закроет её…

Аня не посмотрела на небо.

— Иди за комиссаром, — продолжал Алексей тихо и вяло. — Одной тебе не взять меня. У меня худо дело. Волочь нельзя. А комиссар, слышишь, стонет…

Аня поцеловала брата в лоб и переползла через канаву. Комиссар не стонал. Он лежал без сознания. Аня взвалила его на спину и поползла назад, по той стороне канавы.

Обратно, к брату, она бежала во весь рост, Санитар, которого она позвала на помощь, не поспевал за ней. Он прибежал к раненому тремя минутами позже.

Дружинница Аня Воронова лежала ничком на груди брата и рыдала.

Мороз крепчал. Ветер развеял облако, похожее на парусную лодку.

Луна светила слишком ярко для ночи.

Алексей Воронов был мёртв.

Оба они были страстными охотниками. И вечером, возвратившись в землянку, перебивая друг друга, без устали говорили об охоте. Степняк Василий Власов рассказывал о маленькой юркой кречётке и полевой куропатке, о зайце-русаке и рыжей лисе. А горец Бесо Цамаев говорил о кабанах и горной козуле, о дикой куре и орлах, населяющих вершины родной Сванетии.

Потом оба снайпера говорили об охоте на немцев. Власов называл их «фрицами», а Цамаев — «хансами».

Власов иногда впадал в уныние, молчал часами, а потом рассказывал Цамаеву о родной тихой деревне в русской степи, о матери, доброй, милой матери, которая пекла чудесные пироги, о сестре — голубоглазой Наташе, о младшем брате Климе, который мечтал быть подводником.

— Мать убили, Наташу увели, сволочи, а Клима повесили на пионерском галстухе.

Об этом написали Власову родственники после того, как немцы были выбиты из деревни.

— Я их, этих сволочей, буду убивать сотнями! У меня душа горит. Ты этого не поймёшь. Ты не знаешь, какая у нас была красивая деревня, какая у меня мать была весёлая, какая красавица сестра, и какой умница был Клим, помощник мой на охоте.

Бесо обижался.

— Почему ты говоришь, что я не понимаю? Я всё понимаю. И у меня красивый аул в горах, среди скал. И у меня добрая мать, сестра Зарэ, правда, глаза у неё чёрные, и тоже брат пионер Кохта. Они все живы, пишут мне хорошие письма, но, Васо, и у меня душа горит, когда ты говоришь про своих. Я этих «хансов» тоже сотнями буду убивать.

Шли недавно друзья в свои секреты. День был тихий, ясный. И одинокая пуля, взвизгнув, вонзилась Власову в грудь. Власов упал. Цамаев в тревоге кинулся к другу. Власов лежал спокойный, как во сне.

— Васо! Вставай, дорогой! Вставай! — кричал Цамаев.

Василий Власов открыл глаза и тихо, еле слышно, сказал:

— Нет! Не встать уж мне… Кто отомстит теперь за мою мать, за сестру, за брата, за нашу деревню?.. Не успел я…

Бесо Цамаев понял, что друг умирает. Слёзы покатились из глаз. Кто говорит, что мужчина, горец, не плачет?

— Я! — сказал Бесо. — Я отомщу! Я знаю, какая добрая была твоя мать, какая красавица сестра твоя Наташа, какой умный Клим! Я отомщу! Не тревожь своё сердце. Я знаю, какая у вас деревня была, какой дом, какая семья, я отомщу. Я знаю, какой ты был смелый, какой хороший. Отомщу!

— Ты мне друг. Верю! — прошептал Власов.

— Я тебе брат! — сказал Цамаев. — Я сын твоей матери, брат твоей сестры и маленького Клима! Твоя деревня — мой аул. Твоя степь — моя родина.

Такие слова сказал своему другу Василию Власову Бесо Цамаев — горец, сван, боец.

Прозрачные воды тихой речки покрыты зелёным навесом. Береговые деревья и кусты тянутся своими весенними сучьями к воде. Неподалёку — пруд и мельница, мельничный амбар. Через речку лежат жёрдочки — тонкие белые стволы молодых берёз. В жаркие дни от речки до пруда на окрестные поля нёсся гомон купающихся мальчишек, а в тихие ночи часами просиживали на прибрежных камнях любители рыбной ловли.

Милые сердцу картины русской природы…

Теперь мельница разрушена, амбар пуст, над речкой со свистом и воем летят снаряды и мины, а прибрежные камни собраны и сложены полукругами у воды — за ними лежат наши пулемётчики.

Скоро утро, но бой, начавшийся с вечера, не затихает. Немцы рвутся на западный берег речки. Наши останавливают их огнём, бьют, гонят назад. Срываются одна за другой немецкие атаки.

Хорошо работал всю ночь пулемёт на левом фланге… Но теперь, когда немцы пошли в атаку в четвёртый раз, пулемёт молчит.

Политрук Снегирев бежит на левый фланг.

Каменное гнездо пулемета разорено, головою в воде лежит убитый немецкой миной сержант Яманов, второго пулеметчика, тоже убитого, отшвырнуло на несколько шагов в сторону.

Политрук кидается к пулемёту. Цел! Может работать! Он оттаскивает его в сторону и открывает огонь. Немцы уже слишком близко подошли к левому флангу…

Через минуту рядом ложится подносчик патронов красноармеец Василевич.

— А я-то торопился. Думаю: что это пулемёт замолчал, — говорит он.

Политрук не слышит.

— Буду за второго номера! — кричит Василевич ему.

Политрук кивает головой: давай, мол!

И вновь хорошо работает пулемёт на левом фланге. Немецкая атака отбита, но вот начинается новый миномётный налёт. Одна из мин снова рвётся рядом с пулемётом. Политрук ранен… Он теряет сознание.

Василевич взваливает его на спину и ползёт назад. Метр за метром он пашет грудью болотную жижу… В овраге он кладет политрука на землю, чтобы отдохнуть, перевязать рану…

— Что это? Где мы? Где пулемёт? — приходит политрук в себя.

— Вы ранены, товарищ политрук. Несу вас в тыл.

— Ты, Василевич? Тоже ранен?

— Нет! Я цел, — отвечает Василевич.

— Приказа отступать не было! Иди к пулемёту!

— А вы?

— Иди! Приказа отступать не было!

Василевич бежит к пулемёту.

И вновь хорошо работает пулемёт на левом фланге. Василевич отбивает пятую атаку. Один. С ожесточением и несказанной злобой. Его сердце накалено больше, чем ствол пулемёта… Он ранен, с бедра льётся кровь. Но Василевич не чувствует раны.

Вскоре бой затихает. На левый фланг приходит старший лейтенант Минаев. Он ранен: рука на перевязи. Он находит пулемёт и рядом с ним лежащего красноармейца. Василевич много потерял крови. Он в беспамятстве, он шепчет запекшимися в жару губами:

— Приказа отступать не было! Не уйду! Приказа не было…